О вере |
«Вера в Бога принадлежит к самым глубоким, таинственным и духовно-драгоценным состояниям человека. Это есть благодатное переживание великой душевно-художественной ценности и жизненной силы, которым надо дорожить, которое надо беречь и к которому не следует подходить, умничая и произволяя. Это не значит, однако, что сущая вера боится разума, его осторожности, его сомнений, его вопросов и его пристальности. Настоящая вера сама по себе уже разумна, а не безразумна и не противо разумна, и поэтому осторожность разума включена в нее, и сомнения разума преодолены в ней, и вопросы разума не затрудняют ее, и пристальность разума радует и утешает ее. Но разум именно тем и отличается от рассудка, что он не развязывает себя для абстрактных логических построений, не «умничает» и не «произволяет», но предметно созерцает, исходя из духовного опыта и не покидая его сферу. Религиозный же опыт нуждается в разуме, для проверки и обеспечения свой предметности, для своего очищения, для своего трезвения, для ограждения себя от соблазнов. Вера дает разуму меру глубины, любви и окончательности; а разум дает вере энергию чистоты, очевидности и предметности. Разум, разрушающий веру, не разум, а плоский рассудок; вера, восстающая против разума, - не вера, а пугливое и блудливое суеверие». Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. М., 1993. С. 119. «Верить - значит доверять тому, что нам открывается, не спрашивая о том, отчего это так и что из этого выйдет. Такова истинная вера. Она показывает нам, кто мы такие, и что мы поэтому должны делать, но ничего не говорит нам о том, что выйдет из того, что мы будем делать то, что велит нам наша вера. Если я верю в Бога, то мне нечего спрашивать о том, что выйдет из моего послушания Богу, потому что я знаю, что Бог - любовь, а из любви ничего, кроме добра, выйти не может». Толстой Л.Н. Путь жизни. Тольятти. С. 15. «Земное все прах и тлен, - и блажен тот, кто бросил якорь не в эти бездонные волны! Имеющий веру - имеет все и ничего потерять не может». Тургенев И. С. В кн.: Кони А.Ф. Савина и Тургенев // Его же. Воспоминания о писателях. М., 1989. С. 134,135. «Внутреннее духовное совершенствование есть тем самым накопление сил любви, а значит, и ее излучение вовне. Пребывание в Боге без излучения любви в мир так же невозможно, как немыслим источник света, ничего не освещающий, не испускающий лучей света. А это значит: в состав осуществления веры необходимо входит и нравственное ее осуществление, творение нравственной правды. В чем заключается нравственная правда? Она заключается в делах любви, т.е. в действенной помощи людям, в утолении их нужды. А в чем заключается эта нужда? Верующий, зная это по личному опыту, никогда, конечно, не забудет, что главная, основная нужда человеческой души есть нужда духовная, удовлетворение ее тоски - тоски по Богу, как реальности, в которой она только и может найти успокоение и радость. Он знает, что «не единым хлебом жив человек», и никогда не поверит тем мирским человеколюбцам и спасителям человечества, которые думают, что достаточно насытить человека, чтобы избавить его от мучений, удовлетворить и осчастливить его. Он знает, что даже искание земной обеспеченности и земного богатства выражает, в сущности, только искание духовных благ или их условий - таких благ, как независимость, досуг, освобождение от гнетущих забот, - и, только вырождаясь, превращается в искание чувственных наслаждений или в стремление удовлетворить похоть власти или гордыни. Но, зная и любя духовную глубину живой человеческой души, понимая, что человеку нет пользы приобрести даже весь мир, если он при этом потеряет свою душу и станет рабом мира и мирских похотей, верующий вместе с тем знает, что эта великая драгоценность - живая человеческая душа - нуждается в земных условиях своего товарного существа - и в пище, и в питье, в крове и одеянии, в телесном здоровье. Потому его любовь будет необходимо посвящена служению и этим земным нуждам человека. Он не забудет слов Христа, что накормивший алчущего, напоивший жаждущего, одевший нагого, приютивший бездомного, посетивший больного осуществляет этим свою любовь к самому Богу. Как ни проста и очевидна эта истина, она не только по человеческой греховности слишком часто не выполняется и на практике предается забвению, но - что особенно поразительно - часто ускользает и от самой религиозной мысли. Только так можно объяснить, что церковь - христианская церковь! - часто понимается, как учреждение или союз людей, имеющий своей единственной целью удовлетворение религиозных нужд верующих. Церковь в такой ее форме - к сожалению, весьма распространенной - есть напротив, только собрание неверующих или ложно верующих - фарисеев. Нельзя внимать с умилением словам Евангелия и вместе с тем думать, что матерьяльная нужда моего брата, даже самая насущная, меня не касается, или что забота о ней есть дело иных, «земных» инстанций, а не церкви. Вечный образец истинной церкви есть, напротив, церковь первохристианская, где «все верующие были вместе, имели все общее. И продавали имения и всякую собственность и разделяли всем, смотря по нужде каждого» (Деян. Апостолов, 2. 44-45)». Франк С.Л. Духовные основы общества. М., 1992. С. 382. «Вера, конечно, открывает нам нечто, чего через чувства мы познать не можем, но никогда им не противоречит. Она выше их, а не против них». Блез Паскаль. Мысли. М., 1994. С. 81. «О. Василий дико оглянулся помутившимися глазами и встал. Тихо было - так тихо, как бывает только в присутствии смерти. Он посмотрел на жену: она была неподвижна той особенной неподвижностью трупа, когда все складки одежд и покрывал кажутся изваянными из холодного камня, когда блекнут на одежах яркие цвета жизни и точно заменяются бледными искусственными красками. Умерла попадья. В открытое окно дышала теплая и мягкая ночь, и где-то далеко, подчеркивая тишину комнаты, гармонично стрекотали кузнечики. Около лампы бесшумно метались налетевшие в окно ночные бабочки, падали и снова кривыми болезненными движениями устремлялись к огню, то пропадая во тьме, то белея, как хлопья кружащегося снега. Умерла попадья. - Нет! Нет! - заговорил поп громко и испуганно. - Нет! Нет! Я верю. Ты прав. Я верю. Он пал на колени, потом приник лицом к залитому полу, среди клочков грязной ваты и перевязок - точно жаждал он превратиться в прах и смешаться с прахом. И с восторгом беспредельной униженности, изгоняя из речи своей самое слово «я», сказал: - Верую! И снова молился, без слов, без мыслей, молитвою всего своего смертного тела, в огне и смерти познавшего неизъяснимую близость Бога. Самую жизнь свою перестал он чувствовать - как будто порвалась извечная связь тела и духа, и, свободный от всего земного, свободный от самого себя, поднялся дух на неведомые и таинственные высоты. Ужасы сомнений и пытующей мысли, страстный гнев и смелые крики возмущенной гордости человека - все было повергнуто во прах вместе с поверженным телом; и один дух, разорвавший тесные оковы своего «я», жил таинственной жизнью созерцания». Андреев Л. Жизнь Василия Фивейского // Его же. Избранное. Л., 1984. С. 204.
Этот отрывок взят из повести Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского». Священник Василий Фивейский переживает, подобно Иову, одну потерю за другой. Мучительна его душевная борьба, вера и сомнения. Писатель раскрывает трагедию гордыни. «Почему так трудно дается людям вера, откуда эти сомнения, периоды упадка, отчего она временами вовсе уходит, хотя мы бы все дали, чтобы ее удержать. Во-первых – тут прямое дьявольское искушение. Удивительно было бы, если бы этого не было бы для нас в самом главном. Во-вторых – мы часто хотим и ждем доказательств, т.е. отступаемся от подвига веры, ищем прямого знания. Но все же каждый имеет хоть небольшой опыт веры, опыт ее животворности, и за это надо держаться». Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 98. «Христиане часто спорили о том, что приводит христианина в дом Отчий - добрые дела или вера в Христа. Я не в праве разрешать этот спор, но сдается мне, он похож на спор о том, которая половинка ножниц более необходима. Серьезное нравственное усилие - вот что приведет вас к ясному пониманию тщетности ваших усилий, и в такой момент лишь вера в Христа может спасти вас от отчаяния. А вера в Него, в свою очередь, неизбежно повлечет за собой добрые дела». Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990. С. 147. «Нет, я не потерял веры! Да и само это выражение «потерять веру», точно она кошелек или связка ключей, всегда мне казалось глуповатым. Оно, должно быть, почерпнуто из лексикона добропорядочного буржуазного благочестия, унаследованного от унылых священнослужителей XVIII века, которые отличались нестерпимой болтливостью. Веры не теряют, она просто перестает наполнять жизнь. Именно поэтому старые духовники не ошибаются в своем скептическом отношении к такого рода интеллектуальным сомнениям, куда более редким, конечно, чем это утверждают. Но когда образованный человек мало-помалу, незаметно для себя самого, загоняет свою веру в дальний закоулок мозга, где он может найти ее только усилием мысли, памяти, это уже не вера. Даже если он сохраняет нежность к тому, чего уже нет, но что могло бы быть. Невозможно называть верой этот абстрактный символ, не больше похожий на веру, если воспользоваться знаменитым сравнением, чем созвездие Лебедя на лебедя». Бернанос Ж. Сохранять достоинство: Худож. публицистика. М., 1988. С. 112,113. «— Неужели? А я, по-моему, понимаю. Душа без религиозного чувства подобна звезде без атмосферы — она ярче, чем другие звезды, но ее свет слепит. Религия, поэзия, музыка, воображение, даже страсть в самых ее возвышенных формах произрастают на одной почве и являются, как мне думается, разными ипостасями одной сущности. Знаете, ваше заявление об утрате веры кажется мне смехотворным. В худшем случае, она просто спит и в свое время пробудится. Вы можете не принимать кого-нибудь определенного вероисповедания, но, скажу вам откровенно, вообще отрицать религию только на том основании, что вы не в состоянии ее понять, — не что иное, как чудовищная интеллектуальная гордыня. Ваш ум слишком для вас велик, мисс Грейнджер: вы дали ему увлечь себя, но, видите ли, он привязан к земле и не может воспарить. Теперь вы, наверно, опять на меня рассердитесь. — Да нет, на что мне сердиться? Я думаю, вы совершенно правы, и мне остается только уповать, что когда-нибудь я вновь обрету веру. Сейчас я вам расскажу, как я ее потеряла. У меня был маленький братишка, которого я любила больше всего на свете. Собственно, после смерти матери он был единственным существом, нуждавшимся в моей любви, потому что отец, мне кажется, больше дорожит сестрой — от нее в хозяйстве куда больше проку, а с Элизабет мы всегда не ладили. Наверно, это моя вина, но ничего не попишешь — мы сестры, но мы очень далеки. Так вот, братишка заболел лихорадкой и долго находился между жизнью и смертью, и я молилась за него так, как никогда прежде ни за кого и ни за что не молилась — да, я просила Бога, чтобы взял к себе меня вместо него. Потом кризис миновал и брату полегчало, и я благодарила Бога, веря, что мои молитвы услышаны. О, как счастлива я была в эти десять дней! А потом случилась беда — братишка простудился, наступил рецидив, и в три дня он сгорел. Последние его обращенные ко мне слова были: «О, Би, не дай мне умереть!» — он звал меня Би. — «Милая Би, пожалуйста, не дай мне умереть!» — Но он умер, умер у меня на руках, и когда все было кончено, я встала с его кроватки с чувством, что мое сердце тоже умерло. После этого я никогда больше не молилась. У меня было ощущение, будто над моими молитвами насмеялись, будто мне возвратили его ненадолго только для того, чтобы потом ударить еще больнее. Хаггард Г. Беатрис. М., 1993. С. 112,113. Роман Генри Хаггарда «Беатрис» повествует о трагической судьбе девушки, которая так и не смогла обрести утраченную веру. Здесь приведен ее диалог со священником. Гордыня порождает пустоту и, в конечном итоге, смерть. "–Оспорив, отвергнув Бога, люди отдали власть сатане. Так получается? Но если взять одну единственную жизнь, а не жизнь общества, человечества, это страшно… Ужасно! А человек продолжает жить… –И чаще всего не задумывается, веру ли он оттолкнул или душу чью. Тем более, что взамен получил сказку о светлом будущем… не задумывается…поверь мне, историку, который немало повозился в сведениях о самых разных эпохах… …–Как жить, если впереди - темнота, не освещенная и ничтожным проблеском веры?"
Бондарь Таиса. Жертвы. (перевод с белорусского Л.Сосновской).Мн.1994. С.17. "Но она не могла высказать просьбу свою словами, потому, что не могла сказать о самом страшном, что услышала в поликлинике. –Вы в Бога веруете, дедушка?<…> –Как тебе сказать, Таля? Я прошел все стадии. У меня была очень набожная семья – католики, у католиков религиозное чувство более сильно развито, чем у православных. Тетушка моя, сестра отца, так просто фанатичкой была. А после я стал убежденным атеистом… когда учился в академии, познавал и Дарвина, и Маркса. А потом – беда, осуждение ни за что, без вины. Лагерь. Сидел с нами священник высокого ранга, епископ, отец Михаил. Образованный человек. Новый Завет пожалуй-что наизусть знал, всю историю Иисуса Христа, апостолов. И искренне верующий, несомненно. Веруя, он легче переносил все страдания и давал силы нам. Мы все слушали его проповеди. Уголовники притихали и добрели. И, знаешь, камкор Ященко стал молиться. И я. Можешь представить? Коммунист Юшковский молился! И мне было легче переносить все страдания. Я шел на голгофу, как Езус, с верой… с верой, что умрем за народное счастье. И вот что удивительно: не имело значения , кто православный, кто католик, иудей, мусульманин. Там мы были все одной веры, одной кофессии. Отцу Михаилу за пропаганду религии среди зеков дали второй срок. И мне. За что мне – никто не объяснил. За веру в Бога? Освободили нас в один день – меня и отца Михаила. Мы вместе возвращались из Сибири. Из Москвы он повернул на Харьков. Мы переписывались…до смерти его". Шамякин И. Сатанинский тур. Мн. 1995.С.251 "Я понимаю, что религиозность самая горячая может быть доступна не только начетчикам и богословам, но и людям, не имеющим ясного понятия о значении слова: «религия». Я понимаю, что самый неразвитый, задавленный ярмом простолюдин имеет полное право называть себя религиозным, несмотря на то, что приносит в храм, вместо формулированной молитвы, только измученное сердце, слезы и переполненную вздохами грудь. Эти слезы и воздыхания представляют собой бессловную молитву, которая облегчает его душу и просветляет его существо. Под наитием ее, он искренно и горячо верит. Он верит, что в мире есть нечто высшее, нежели дикий произвол, которому он от рождения отдан в жертву по воле рокового, ничем не объяснимого колдовства; что есть в мире Правда и что в недрах ее кроется Чудо, которое придет к нему на помощь и изведет его из тьмы. Пускай каждый новый день удостоверяет его, что колдовству нет конца; пускай вериги рабства с каждым часом все глубже и глубже впиваются в его изможденное тело,— он верит, что злосчастие его не бессрочно и что наступит минута, когда Правда осияет его, наравне с другими алчущими и жаждущими. И вера его будет жить до тех пор, пока в глазах не иссякнет источник слез и не замрет в груди последний вздох. Да! колдовство рушится, цепи рабства падут, явится свет, которого не победит тьма! Ежели не жизнь, то смерть совершит это чудо. Недаром у подножия храма, в котором он молится, находится сельское кладбище, где сложили кости его отцы. И они молились тою же бессловной молитвой, и они верили в то же Чудо. И Чудо совершилось: пришла смерть и возвестила им свободу. В свою очередь, она придет и к нему, верующему сыну веровавших отцов, и, свободному, даст крылья, чтобы лететь в царство свободы, навстречу свободным отцам..." Салтыков-Щедрин М.Е. Пошехонская старина. М., 1984. С.97,98.
|