«Я только что получил ваше письмо от 24 ноября и тотчас же отвечаю вам...

Сегодня произошел случай, который мог бы меня заставить поверить в Бога, если бы я уже не верил в него с некоторых пор.

Летом в Старом Юрте все офицеры были исключительно заняты игрой и довольно большой. Так как, живя в лагере, нельзя не видеться часто, я нередко присутствовал при игре и, несмотря на упрашивания, которые мне делали, я держался с месяц. Но в один прекрасный день, шутя, я поставил немного, проиграл, снова поставил, опять проиграл, мне не повезло, игорная страсть поднялась во мне, и в два дня я проиграл все, что у меня было деньгами, что мне дал Николенька (около 250 р.) и сверх того еще 500 р. серебром, на которые я дал вексель сроком по январь 1852 г.

Надо вам сказать, что подле лагеря есть аул, в котором живут чеченцы. Один молодой чеченец, Садо, приезжал в лагерь и играл; но так как он не умел считать и записывать, то были такие негодяи, которые его обманывали. По этому самому я никогда не хотел играть против Садо и ему даже говорил, чтобы не играл, потому что его надувают, и предложил ему играть за него по доверенности. Он был мне очень благодарен за это и подарил мне кошелек, а так как в обычае этого народа дарить друг другу, то я ему подарил плохонькое ружье, которое купил за 8 рублей. Надо вам сказать, что для того, чтобы стать кунаком, т.е. другом, нужно делать подарки и потом обедать в доме кунака. После этого по старинному обычаю этого народа (который сохраняется едва ли только не в предании) становятся друзьями на жизнь и на смерть, т.е. что если я у него спрошу все деньги, его жену, его оружие и все, что у него есть самого драгоценного, он должен мне отдать, и я тоже ни в чем не должен ему отказывать. Садо пригласил меня к себе в дом, предложив быть его кунаком. Я пошел к нему. Угостив меня по-своему, он предложил мне выбрать, что я хочу в его доме: оружие, лошадь, все... Я хотел выбрать самое дешевое и взял уздечку, отделанную в серебро; но он сказал мне, что я его этим обижу, и заставил меня взять шапку, стоящую, по меньшей мере, сто рублей серебром...

Когда я уехал из Старого Юрта, а Николенька остался там, Садо каждый день приходил к нему и говорил, что он не знает, что ему без меня делать и что он страшно скучает. Я писал Николеньке, что, так как моя лошадь заболела, то прошу его найти мне какую-нибудь в Старом Юрте. Садо, узнав об этом, ничего не нашел лучшего, как явиться ко мне в станицу и подарить мне свою лошадь, несмотря на все мои усилия отказать ему.

После глупости, которую я сделал, проиграв в Старом Юрте, я больше не брал в руки карт и читал наставления Садо, который страстный игрок и, хотя не знает игры, всегда бывает очень счастлив в игре.

Вчера вечером я был занят мыслями о том, как я расплачусь. Долго размышляя об этом, я увидал, что, если я не буду много тратить, долги не будут мне обременительны и я смогу расплатиться в два или три года; но 500 рублей, которые я должен был заплатить в этом месяце, приводили меня в отчаяние.

Я совсем не мог уплатить их, и в эту минуту они беспокоили меня больше, чем 4000 Огарева. Я был в отчаянии от этой глупости, что делавши долги в России, приехал их снова делать сюда. Вечером, молясь, я просил Бога, чтобы Он избавил меня от этого тяжелого положения, и я молился очень горячо. «Но как же я могу выпутаться из этого дела?» думал я, ложась спать. Ничего не может случиться такого, чтобы дало мне возможность расплатиться с этим долгом. Я уже представлял себе все неприятности, которые мне пришлось бы перенести из-за этого.

Как он подаст ко взысканию, как по начальству от меня будут требовать отзыва, почему я не плачу и т.д. Помоги мне, Господи, сказал я и заснул.

На другой день я получил письмо от Николеньки с приложением вашего и многих других писем. Он мне пишет:

«На днях был у меня Садо, он выиграл у Кнорринга твои векселя и привез их мне. Он так был доволен этому выигрышу, так счастлив и так много меня спрашивал: «Как думаешь, брат рад будет, что я это сделал?», что я его очень за это полюбил. Этот человек действительно к тебе привязан».

Не правда ли, удивительно видеть просьбу услышанной на другой же день, т.е. удивительна больше всего милость Божия к существу, столь мало заслужившему ее, каким был я. И, не правда ли, эта черта преданности Садо прелестна».

«В том сила молитвы, что она далекого - казалось бы - Бога делает близким, нас возвышает к Нему, а Его приближает. Молитва Господня говорит о «нашем Отце» - о том, что самое близкое для нас - «который на небесах», т.е. превознесен над всеми. Превознесен над всеми - и.... близкий, родной, так что мы можем называть Его Отцом, - более того, Который действительно есть наш Отец. Но осознаем мы это в молитве. В молитве соединяется безмерное преклонение перед Высшим и дерзновение, т.е. полное доверие и уверенность в ответе, стучание в двери милосердия Его. Кровоточивая женщина, схватившаяся за край Его одежды, вот - пример дерзновения, или слова прокаженного: «Господи, если хочешь , можешь меня очистить», или женщина, слезами своими омывшая Его ноги. Непосредственная, интимная, все превозмогающая близость ощущается в молитве, и вместе с тем это - власть Имеющий, Всеведущий, Всемогущий Царь и Господь. Часто в молитве - мы видим это на примере молитвы Господней - подчеркивается соединение этих двух моментов: Ты, который превыше всего, Ты снисходишь ко мне. В этом есть сладость и утешение молитвы, в этом, как правильно замечает Dr. Carrel, этот знаменитый биолог и естествоиспытатель, ощущавший так сильно божественный «задний фон» нашего существования, - проявляется основная философия, основная правда нашей жизни. Мы творение, но сотворены с направленностью к Богу («Fecisti nos, Domine, ad te», говорит Августин). И в этой направленности нашей к Нему и в Его снисхождении к нам - смысл нашей жизни и смысл мира. В молитве дается нам ключ к тайне мира, и тайна эта - не холодное, подавляющее нас , безучастное Величие мирового процесса, а живой, любящий нас Бог, наш Отец, Который на небесах, открывшийся нам в Сыне любви Своей».

«Иногда наблюдаю состояние души, по всем внешним признакам как будто доброкачествненное – человек часто и подолгу молится, любит бывать в церкви, все его интересы – там; а вместе с тем – он сух, жесток , никого не любит. Очень я плохо это понимаю: я знаю такую молитву, после которой меняется весь человек, но такая «изолированная» от всего остального молитва, думаю, не есть только первое и не самое важное – форма, а нет живых, ощутительных результатов.

Совершенно не основательно ожидать, что Бог нам откроется несомненно и полностью таким, какие мы сейчас. Но в словах апостола – «Всякий любящий знает Бога… потому что Бог есть любовь» (1 посл. Ионанна) – нам дается путь, по которому надо идти.»

Ельчанинов А. Записи. М., 1992. С. 71.

«Юноша, не забывай молитвы. Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мелькнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которую ты прежде не знал и которая вновь ободрит тебя; и поймешь, что молитва есть воспитание».

«Суть... заклинания, в отличие от молитвы, состоит именно в том, чтобы его произнести. В молитве же суть заключается не в словах, ибо молитва как раз выводит нас через слова в те отношения, где никакие слова уже не нужны (слова в молитве, как тропинка в лесу: она помогает идти вперед и достигнуть цели, но продвижение по ней не является самоцелью)».

Чистяков Г. «Русская мысль», 14-20 января 1999 г.

«Молитва это там, где «я не могу». Там, где «я могу» - это не молитва».

«Молитва как монолог, как наша просьба, обращенная к Богу, не имеет никакого смысла, «ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф. 6.8). Но тогда перед нами неминуемо встает вопрос: а зачем тогда вообще молиться? Может быть, только для нашего самоуспокоения? Наша молитва не является ли тогда видом аутотренинга, самогипноза, психологической автокоррекции? Не случайно же современные психиатры и психотерапевты так настойчиво убеждают своих пациентов ходить в церковь и, в особенности, научиться молиться.

И, тем не менее, Бог ждет от нас молитвы: в молитве мы вступаем с Ним в диалог, и именно через этот диалог Он раскрывает нам Свою волю. В молитве осуществляется встреча с Богом...»

Чистяков Г. «Русская мысль», 14-20 января 1999 г.

«Одновременно с вашим я получил длинное письмо одной дамы, которая упрекает меня за разрушение, как она говорит, веры и уговаривает вернуться к церковной вере, которую она считает истинной. Она просит меня ответить ей тремя словами: «я понял вас». Боюсь, что не буду в состоянии ответить ей желаемыми ей словами, так как не понимаю, главное, поводов, побудивших ее, а также и многих как духовных, так и не духовных лиц обращаться ко мне с такими же увещаниями.

Как писал я недавно одному почтенному священнику, который вчера прислал мне много разных книг и статей, долженствующих вернуть меня к православию, я думаю, что самое лучшее, что мы можем делать по отношению к другим людям, это то, чтобы предоставить Богу судить о том, какое отношение к Нему угоднее Ему, самим же не переставая стараться только о том, чтобы все больше и больше любить друг друга. Так что я никак не понимаю тех, с разных сторон обращенных ко мне увещаний, даже требований о том, чтобы я понимал Бога и свое отношение к Нему не так, как это мне свойственно и нужно, а так, как Его понимают другие люди. Увещания эти, обращенные ко мне, для меня особенно удивительны, потому что то учение, которое мне предлагается, не есть какое-нибудь новое, неизвестное мне учение, а есть то самое, на изучение которого я употребил, как умел, все свои силы и которое, хотя и с большими душевными страданиями, я все-таки должен был оставить...

В нашей деревне была выдающаяся своим распутством женщина, которая, несмотря на самые жестокие побои мужа, продолжала всю свою молодую жизнь предаваться своему пороку. Кроме того, она была и нечестна, воровала, вообще слыла самой дурной, пропащей женщиной. Как-то раз ночью, уже долго после того, как эта женщина перестала быть Матрешкой, а стала Матреной, я ночью проходил в деревне мимо избы Матрены. Огни везде были потушены, только в доме, где она жила, и мимо которого мне приходилось близко проходить (это было зимой), светился огонек. Я заглянул в окно и увидал Матрену на коленях... Она крестилась и клала поклоны. В избе было тихо; очевидно, все уже спали. Я постоял, посмотрел и пошел дальше. Когда я, возвращаясь назад, заглянул опять в окно, Матрена все так же стояла на коленях, крестилась, поднимала голову к иконам и опять припадала к земле.

Как и о чем она молилась, я не знаю, да мне и не нужно знать. Одно знаю: что я желал бы как для себя, так и для той дамы, которая писала мне, так и для того священника, так и для вас и для всех людей молиться так же, как молилась Матрена. Желаю я всем такой молитвы потому, что молитва эта была вызвана ничем не тронутой, не нуждающейся в объяснениях и оправданиях истинной верой в Начало всего, в Бога, в свою с Ним связь и зависимость от Него. И потому я счел бы величайшим преступлением лишить эту женщину ее веры. Да этого и нельзя сделать: никакие мудрецы не могли бы разубедить Матрену в истинности ее религиозного сознания, несмотря на его чуждую для нас форму».

Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. М., 1913. Т. 15. С. 278.

«Так все заключает в себе и все объемлет собою сия молитва, которою молиться нас научила Сама Премудрость Божия, и кому же молиться? Молиться Отцу премудрости, породившему Премудрость Свою прежде веков. Так как все предстоящие должны повторять в себе молитву сию не устами, но самой чистой невинностью младенческого сердца, то и самое пение ее на ликах должно быть младенческое, дыхание самих небес в ней слышится, да лобзание самых ангелов в ней носится, ибо: не мужественными и суровыми звуками, но звуками младенческими, как бы лобзающими самую душу, должна воспеваться сия молитва... в молитве этой уже не называем мы и Богом Того, Кто сотворил нас, а говорим Ему просто Отче наш…Молитесь Богу только о том, чтобы открылось перед вами Его чудное значение и вся глубина Его высокого смысла».

«Вдруг послушник перестал внимать словам настоятеля. Выйдя из своего угла, он направился к отцу Паисию, но шел почему-то на цыпочках, мелкими шажками, все время к чему-то прислушиваясь. Наконец и отец Паисий услышал гул наступающей конницы. Грохот армады все нарастал, нарастал, пока вдруг не умолк, срезанный каменными стенами монастыря. Несколько секунд переводили дух люди и кони, после чего, крикнув что-то по-турецки, властно постучали в железные ворота.

— Святой отец,— сказал послушник, дрожа от возбуждения.— У нас есть одна большая выгода — высота! Я соберу молодых монахов, мы выйдем на гребень стены прямо над воротами и опрокинем им на голову...

— Сын мой,— сказал растроганный старец,— ты забыл, что ты в монастыре, а не на поле брани. У нас действительно есть выгода, но наша выгода — молитва, а не высота. Смирись, сын мой, и давай воспользуемся своим истинным преимуществом...

Удивительно, подумал послушник, тяжелые времена всегда действуют на старца успокаивающе. И чем невозможней положение, тем глубже и совершеннее покой, который его охватывает. Вот и на этот раз, просветленный, освобожденный от тревог этой бесконечной ночи, отец Паисий направился к отсвечивавшим в серебряных окладах иконкам, опустился на колени. Он уже не молился, не крестился, не клал поклоны, но такое озарение на него снизошло, что, глядя на него, можно было подумать — вот истинно счастливый человек, проживший истинно счастливую жизнь.

Вдруг, приоткрыв глаза, он увидел все еще стоявшего рядом послушника.

— Сын мой, разве ты не хочешь вкусить от того великого блага, имя которому — час умного безмолвия?

— Какое безмолвие, святой отец, когда вот-вот монастырь снесут!

— Сын мой, не суетись, когда в душе твоей слагается молитва.

— А если они сломают ворота и ворвутся в монастырь?

—И ничего без воли всевышнего не произойдет. Подумав, послушник подошел, опустился на колени. Беспрерывный гул сводил его с ума, он вздрагивал от каждого удара в железные ворота, а тем временем уста его принялись творить «Отче наш». Тысячелетиями освященное чередование простых слов, выстроенных в простую речь, обращенную к богу, медленно смывало с него царящую вокруг тревогу. Он мало-помалу успокоился, после чего и в самом деле от этих обычных, с детства выученных слов повеяло тем незыблемым покоем, по которому так тоскует наше земное начало и без которого дух не в силах воспрянуть и обрести себя».

«Совершая молитву, мы взор обратим на Тебя.

Если Ты к нам неласков, то кто ж приласкает любя?

Чьи к Тебе протянулись с таким упованием руки?

Кто стенает, как мы, чьи сильнее душевные муки?

Слезно молим Тебя: отпущение дай нам грехов,

Будь опорой пришедшим под Твой защитительный кров!

Прибегаем к Тебе мы, ничтожнее, нежели прах,

Прибегаем к Тебе, на Тебя уповая, Аллах.

Утешителей друг, Ты утешь нас по милости многой!

О, беспомощных помощь, своей поддержи нас подмогой!

Караван удалился, отставшим во след посмотри,

Ты на нас, одиноких, как добрый сосед посмотри!

Нет подобных Тебе! Не в Тебе ли защита, в Едином?

Сирых Ты покровитель, - к кому же иному идти нам!»

«Я знаю, конечно, что самая жажда молитвы—уже молитва, и Бог большего не требует. Но для меня дело было не в исполнении обязанности. Мне в этот момент молитва нужна была, как воздух легким, как кислород крови. Позади меня стояла уже не жизнь с ее буднями, бытом, от которой отталкиваешься в самозабвенном порыве, не теряя в то же время внутреннего знания, что в должный час вернешься к повседневности. Позади меня не было ничего. А впереди была стена, черная стена.

У нас в ходу самое нелепое представление о молитве! И как только у тех, кто молитвы не знает – не знает вовсе, или знает недостаточно,—язык поворачивается болтать о ней? Какой-нибудь монах, траппист* или картезианец, трудится годами ради постижения молитвы, а первый попавшийся вертопрах ничтоже сумняшеся берется судить о деле всей жизни! Будь молитва действительно, как они утверждают, лишь суесловием, своего рода диалогом маньяка с собственной тенью или, того хуже, безрезультатной суеверной мольбой о ниспослании благ земных—как объяснить, что миллионы людей черпают в ней до своей последней минуты не скажу даже—усладу, потому что эти люди опасаются сентиментальных утешений, но суровую, всесильную, непреоборимую радость! Да, знаю, ученые говорят о самовнушении. Но им просто никогда не доводилось видеть старых монахов, которые, при всей своей рассудительности, умудренности, при всей неколебимости своих суждений, излучают понимание и сострадание, нежную человечность. Каким же чудом эти полусумасшедшие, эти пленники грезы, эти сновидцы наяву с каждым днем проникаются все глубже бедами других людей? Странное греженье, чудной опиум! Ведь он не только не замыкает личность на себе самой, изолируя ее от окружающих, но, напротив, наделяет чувством общечеловеческой солидарности, духом всеохватывающего милосердия!

Я понимаю всю рискованность такого сравнения и прошу мне его простить, но, быть может, оно что-то объяснит людям, от которых не приходится ждать самостоятельных суждений, если их не подтолкнет к этому какой-нибудь неожиданный, не укладывающийся в привычные представления образ,—а таких людей немало; какой здравомыслящий человек, дотронувшись случайно несколько раз кончиками пальцев до клавиш рояля, сочтет себя вправе свысока судить о музыке? И если его не трогает симфония Бетховена или фуга Баха, если он вынужден довольствоваться тем, что ловит на лицах других отсвет высокого наслаждения, лично ему недоступного, разве не поставит он это в вину только себе самому?

Увы! Люди верят на слово психиатрам, пренебрегая единодушным свидетельством святых; напрасно они заверяют, что молитвенное самоуглубление несравнимо ни с чем, и что в то время, как всякая другая попытка самопознания лишь приоткрывает нам постепенно нашу собственную сложность, молитва ведет к внезапному и всеобъемлющему озарению, когда перед внутренним взором разверзается лазурь. В ответ люди, как правило, только пожимают плечами. Но признавался ли хоть один человек, владеющий этим даром, что молитва его разочаровала?»

В этом горячем душевном настроении замыкается весь смысл, вся сила молитвы; но — увы! — ничего подобного я лично за собою не помнил. Я знал очень много молитв, отчетливо произносил их в урочные часы, молился и стоя, и на коленях, но не чувствовал себя ни умиленным, ни умиротворенным. Я поступал в ^ этом случае, как поступали все в нашем доме, то есть -совершал известный обряд. Все в доме усердно молились, но главное значение молитвы полагалось не в сердечном просветлении, а в тех вещественных результатах, которые она, по общему корыстному убеждению, приносила за собою. Говорили: будешь молиться—и дастся тебе все, о чем просишь; не будешь молиться — насидишься безо всего".

Чтоб отпустила душу грусть -

я помолюсь.

И чтоб уменьшить смуты груз -

я помолюсь.

Чтоб слов прекраснейших мотив

знать наизусть,

твои признанья повторив -

я помолюсь

Я помолюсь пред ликом светлого Христа,

чтоб мысль моя была не едка, не пуста,

и чтоб ничто не оскверняло святость чувств -

я помолюсь.

Встав на колени, вдохновенно помолюсь,

чтоб испытать сладчайших слез

соленый вкус,

чтоб свет небес узреть, судьбу благодаря,

за то, что есть в ней и надежда и заря.

Я помолюсь.

Я каждой клеткой помолюсь

за обновление, за истину, за Русь,

где в день весенний я на этот свет пришла,

чтоб с верой в Бога одолеть оковы Зла.