«Последние дни я много думал о грехе. Определять его как отступление от божественного завета—значит, по-моему, подходить слишком упрощенно. Люди наговорили о грехе уйму глупостей! И, как водится, не дают себе труда подумать. Вот уже века и века врачи не могут прийти к согласию и дать точное определение болезни. Удовольствуйся они определением, что болезнь—отступление от нормы доброго здоровья, им бы уже давным-давно не о чем было спорить. Но они всякий раз изучают болезнь на больном, чтобы его вылечить. То же самое пытаемся сделать и мы. Так что все эти шуточки, иронические улыбочки, смешки по поводу греха не слишком нас трогают.

Естественно, никто не хочет смотреть дальше проступка. Но ведь проступок—это, в конце концов, только симптом. А симптомы, бросающиеся в глаза профану, отнюдь не всегда самые тревожные, самые важные.

Я думаю, убежден, что немало есть людей, которые ничему не отдаются всем своим существом и не до конца искренни с собой. Они живут на поверхности самих себя, однако человеческая почва так плодоносна, что даже и этого тонкого внешнего слоя хватает для тощей жатвы, создающей иллюзию подлинной судьбы. Говорят, во время последней войны мелкие служащие, робкие в обычной жизни, постепенно раскрывались как командиры: они даже не подозревали в себе этой страсти повелевать. Нет, разумеется, здесь нет ничего похожего на то, что мы называем прекрасным словом «обращение»—converters^\,—но в конце концов достаточно и того, что эти бедняги изведали героизм в его простейшей форме, героизм без непорочности. А скольким людям так и не дано получить ни малейшего представления о героизме сверхъестественном, даруемом только верой, без которого нет внутренней жизни! Но судить-то их будут как раз по ней! Стоит об этом чуть призадуматься, это — очевидно, неопровержимо. Значит?.. Значит, когда смерть отнимет у них все те искусственные придатки, которыми наделило людей этой породы общество, они предстанут в своем подлинном виде — такими, какими были неведомо для себя: мерзкими, недоразвитыми чудовищами, человеческими обрубками <...>

— Да,—снова заговорил я,—сохраните для других оправдания такого рода. Я всего лишь бедный священник, недостойный и несчастный. Но я знаю, что такое грех. А вы не знаете. Все грехи похожи, все они—единый грех. Я перед вами не мудрствую. Эти истины доступны самому последнему христианину, буде он захочет воспринять их от нас. Мир греха противостоит миру благодати, как опрокинутое отражение пейзажа на глади глубокого и темного водоема. Грешники сопричастны друг другу. Их притягивает, объединяет, сплачивает, слепляет взаимная ненависть, взаимное презрение, и грядет день, когда все они предстанут перед взором Всевечного озером липкой грязи, по которому втуне прокатываются гигантские валы божественной любви, этот океан живого ревущего огня, некогда оплодотворивший хаос. Кто вы такая, чтобы осудить чужой проступок? Тот, кто осуждает проступок, с ним соединяется, совокупляется. Вы ненавидите эту женщину, считаете, что вы не такая, как она, а между тем ваша ненависть и ее грех подобны двум побегам от одного корня. Чего стоит ваша ссора? Жесты, вопли, не больше—сотрясение воздуха. Смерть все равно скоро сделает вас обеих недвижными, безмолвными. К чему все это, если вы уже объединились во зле, попали все трое в ловушку одного греха—одной грешной плоти, вы—соумышленники, да, соумышленники! И пребудете ими во веки веков».

«Погружаясь в грех — писал он в восьмом письме — мы теряем чувство объективно-реального существования. Погружаясь в грех, дух забывает себя, теряет себя, исчезает для себя. «Бездна последняя грехов обыде мя, и исчезает дух мой», — слышим мы свидетельство Св. Церкви. «Самость жалит саму себя грехом ...». И в седьмом письме он пишет: «Грех — это момент разлада, распада духовной жизни. Душа (тогда) теряется в хаотическом вихре своих состояний ... «Я» захлебывается в «потоке мысленном» страстей ... Неврастеническая полупотеря реальности творческого Я тоже вид духовной нетрезвости, и трудно отделаться от убеждения, что причина ее в неустроенности личности... Грехи обстоят сердце, густым строем стоят окрест него и преграждают доступ освежающего ветерка благодати» (а «вне благодати мир представляется призраком» (стр. 736) ... Грех — в нежеланий выйти из самотождества. Утверждение себя, как себя, без своего отношения к другому, т.е. к Богу и ко всей твари, — самоупор, вне выхождения из себя — и есть коренной грех, корень всех грехов. Все частные грехи лишь проявления самоупорства самости, которая делает из себя единственную точку реальности. Грех есть то, что закрывает от Я всю реальность, ибо видеть реальность — это именно и значит выйти из себя и перенести свое Я в Не – Я, в другое, в зримое, т.е. полюбить».

«Я не потерял веры. Жестокость испытания, его необъяснимая, ошеломительная внезапность могли, конечно, потрясти мой рассудок, мои нервы, иссушить вдруг во мне— возможно, и навсегда, как знать?—дар молитвы, переполнив меня угрюмой покорностью, еще более ужасной, чем великие порывы отчаяния, его безмерные падения,—моя вера неколебима, я это чувствую. Но мне не удается ее настичь. Я не нахожу ее ни в моей бедной голове, неспособной правильно связать двух мыслей и непрестанно перебирающей почти бредовые образы, ни в моем сердце, ни даже в моей совести. Иногда мне чудится, что она укрылась, что она продолжает существовать там, где мне, конечно уж, не пришло бы на ум ее искать,—в моей плоти, в моей жалкой плоти, в моей крови и плоти, в моей бренной, но принявшей крещение плоти. Мне хотелось бы найти слова, чтобы выразить эту мысль возможно проще, возможно непосредственней. Я не потерял веры, потому что Господь в неизреченной своей милости уберег меня от порока. Да, я знаю, такого рода доказательство насмешило бы философов! Разумеется, какому бы безудержному распутству ни предавался человек в здравом уме, это не может замутить его рассудок до такой степени, чтобы он усомнился, скажем, в правильности некоторых аксиом геометрии. Для этого нужно впасть в безумие. Но что, в конце концов, известно нам о безумии? Что известно нам о похоти? Что известно нам о их скрытой взаимосвязи? Похоть—таинственная рана в лоне рода человеческого. Мало сказать—в лоне! В самом роднике жизни. Смешивать похоть, владеющую человеком, с желанием, сближающим мужчину и женщину, все равно что называть одним именем опухоль и орган, который она пожирает и форму которого она подчас ужасающе воспроизводит при своем уродливом разрастании. Человечество изо всех сил старается прикрыть эту постыдную рану, используя пленительность искусства. Можно подумать, что в каждом новом своем поколении оно страшится бунта человеческого достоинства, отчаяния—отреченья от этого зла существ еще юных, еще им не затронутых... С какой удивительной заботливостью человечество бдит над своими детьми, стараясь заранее чарующими образами смягчить унизительность первого опыта, который почти неотвратимо ставит человека в смешное положение! И когда, несмотря на все эти усилия, раздается безотчетная жалоба юного величия, попранного, оскорбленного бесами, как ловко человечество заглушает этот вопль смешками! Какая умелая дозировка ума и чувства, жалости, нежности, иронии, какая сообщническая бдительность окружает отрочество! Даже старые чайки не так суетятся вокруг птенцов при первом их полете. И если отвращение слишком уж сильно, если драгоценное юное создание, над которым еще бдят ангелы, охвачено тошнотой, если его выворачивает наизнанку, какие заботливые руки протягивают ему золотой таз, вычеканенный художниками, разукрашенный поэтами, меж тем как оркестр наигрывает под сурдинку, заглушая шепотом листвы и лепетом струй икоту гадливости.

Время греха

Гремит на ясном небе гром,

И хлынул в мир разврат как воды,

И мнится, воздух стал грехом...

Почто смущаются народы?..

Искать блаженства где и в чем?

Повсюду пламенным мечем

Сечет обиженная совесть,

И тлеют заживо сердца;

Ни в чем желанного конца!

Все недосказанная повесть!..

«Замечай за собою внутри самого себя, если желаешь узнать и себя самого, и то, что от Бога тебя отделяет. Грех есть то, что препятствует соединению твоему с Богом. Твоей душе недостает только одного - е¨ Бога. Но , чтобы она могла принять в себя Бога, надлежит ей быть свободною от греха. Очиститься же и предохранить себя от греха может она только милосердием Божиим и заслугою Иисуса Христа. Ибо как Бог, из одной благости, даровал тебе жизнь естественную, так он и жизнь духовную дарует тебе по той же свободной благости. Но, чтобы жизнь сию получить, ты должен волю свою передать в Его волю и радостно все принимать, что Он ни пошлет на тебя».

Жуковский В.А. Полн. собр. соч. В 12 тт. Т. 9. СПб., 1902. С. 14.

«А Раскольников пошел прямо к дому на канаве, где жила Соня. Дом был трехэтажный, старый и зеленого цвета. Он доискался дворника и получил от него неопределенные указания, где живет Капернаумов портной...

- Кто тут? - тревожно спросил женский голос.

- Это я... к вам, - ответил Раскольников и вошел в крошечную переднюю. Тут, на продавленном стуле, в искривленном медном подсвечнике, стояла свеча.

- Это вы! Господи! - слабо вскрикнула Соня и стала как вкопанная...

- Катерина Ивановна в чахотке, в злой; она скоро умрет, - сказал Раскольников, помолчал, не ответив на вопрос.

- Ох, нет, нет, нет! - и Соня бессознательным жестом схватила его за обе руки, как бы упрашивая, чтобы нет.

- Да ведь это ж лучше, коль умрет.

- Нет, не лучше, не лучше, совсем не лучше! - испуганно и безотчетно повторяла она.

- А дети-то? Куда ж вы тогда возьмете их, коль не к вам?

- Ох, уж не знаю! - вскрикнула Соня почти в отчаянии и схватилась за голову. Видно было, что эта мысль уж много-много раз в ней самой мелькала, и он только вспугнул опять эту мысль <…>

Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы сильно вздрагивали... Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел как совсем сумасшедший.

- Что вы, что вы это? Передо мной! - пробормотала она, побледнев, и больно-больно сжало вдруг ей сердце.

Он тотчас же встал.

- Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, - как-то дико произнес он и отошел к окну. - Слушай, прибавил он, воротившись к ней через минуту, - я давеча сказал одному обидчику, что он не стоит одного твоего мизинца... и что я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобою.

- Ах, что вы это им сказали! Честь! Да ведь я... бесчестная... я великая, великая грешница! Ах, что вы это сказали!

- Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великое страдание твое. А что ты великая грешница, то это так, - прибавил он почти восторженно, - а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы это не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь! Да скажи же мне наконец, - проговорил он, почти в исступлении, - как этакой позор и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются? Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!

- А с ними-то что будет? - слабо спросила Соня, страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись его предложению. Раскольников странно посмотрел на нее.

Он все прочел в ее взгляде. Стало быть, действительно, у ней самой была уже эта мысль. Может быть, много раз и серьезно обдумывала она в отчаянии, как бы разом покончить, и до того серьезно, что теперь почти и не удивилась предложению его. Даже жестокости слов его не заметила (смысла укоров его и особенного взгляда его на ее позор она, конечно, тоже не заметила, и это было видимо для него). Но он понял вполне, до какой чудовищной боли истерзала ее, и уже давно, мысль о бесчестном и позорном ее положении. Что же, что же бы могло, думал он, по сих пор останавливать решимость ее покончить разом? И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и эта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, со своею чахоткой и со стуканьем об стену головою.

Но тем не менее ему опять-таки было ясно, что Соня с своим характером и с тем все-таки развитием, которое она получила, ни в каком случае не могла так оставаться. Все-таки для него составляло вопрос: почему она так слишком уже долго могла оставаться в таком положении и не сошла с ума, если уж не в силах была бросится в воду? Конечно, он понимал, что положение Сони есть явление случайное в обществе, хотя, к несчастию, далеко не одиночное и не исключительное. Но эта-то самая случайность, эта некоторая развитость и вся предыдущая жизнь ее могли бы, кажется, сразу убить ее при первом шаге на отвратительной дороге этой. Что же поддерживало ее? Не разврат же? Весь этот позор, очевидно, коснулся ее только механически; настоящий разврат еще не проник ни одною каплей в ее сердце: он это видел, она стояла перед ним наяву...

«Ей три дороги, - думал он: - броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или... или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце». Последняя мысль была ему всего отвратительнее; но он был уже скептик, он был молод, отвлечен и, стало быть, жесток, а потому и не мог не верить, что последний выход, то есть разврат, был всего вероятнее.

«Но неужели это правда, - воскликнул он про себя, - неужели ж и это создание, еще сохранившее чистоту духа, сознательно втянется наконец в эту мерзкую, смрадную яму? Неужели это втягивание уже началось, и неужели потому только она и могла вытерпеть до сих пор, что порок уже не кажется ей так отвратительным? Нет, нет, быть того не может! - восклицал он, как давеча Соня, - нет, от канавы удерживала ее до сих пор мысль о грехе, и они, те... Если же она до сих пор еще не сошла с ума... Но кто же сказал, что она не сошла уже с ума? Разве она в здравом рассудке? Разве можно говорить, как она? Разве в здравом рассудке можно рассуждать, как она? Разве можно сидеть над погибелью, прямо над смрадной ямой, в которую ее уже втягивает, и махать руками, и уши затыкать, когда ей говорят об опасности? Что она, уже не чуда ли ждет? И наверно так. Разве все это не признаки помешательства?»

Он с упорством остановился на этой мысли. Этот исход даже более нравился, чем всякий другой. Он начал пристальнее всматриваться в нее.

- Так ты очень молишься Богу-то, Соня? - спросил он ее.

Соня молчала, он стоял подле нее и ждал ответа.

- Что ж бы я без Бога-то была? - быстро, энергически прошептала она, мельком вскинув на него вдруг засверкавшими глазами, и крепко стиснула рукой его руку.

«Ну, так и есть!» - подумал он.

- А тебе Бог что за это делает? - спросил он, выпытывая дальше.

Соня долго молчала, как бы не могла отвечать. Слабенькая грудь ее вся колыхалась от волнения.

- Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.. - вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него.

«Так и есть! так и есть!» - повторял он настойчиво про себя.

- Все делает! - быстро прошептала она, опять потупившись.

«Вот и исход! Вот и объяснение исхода!» - решил он про себя, с жадным любопытством рассматривая ее.

С новым, странным, почти болезненным, чувством всматривался он в это бледное, худое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие голубые глаза, могущие сверкать таким огнем, таким суровым энергическим чувством, в это маленькое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и все это казалось ему более и более странным, почти невозможным. «Юродивая! Юродивая!» - твердил он про себя».

В этом отрывке из романа Достоевского «Преступление и наказание» приведен разговор Сони Мармеладовой и Родиона Раскольникова. Героиня вынуждена продавать себя, чтобы дети ее мачехи, больной чахоткой Катерины Ивановны, не умерли с голода. Она доведена до отчаянья, но все же твердо верит, что Бог не допустит гибели детей. Раскольникову не понятна эта вера. Однако вера Сони не только не постыдила ее, но она получила сверх ожидаемого. Дети получают небольшое наследство, убийца и бунтарь Раскольников, благодаря ее молитвам и преданному служению, приходит к Богу, и сама она начинает новую жизнь.

«Часто мы не грешим не потому, что победили грех, внутренно его преодолели, а по внешним признакам – из чувства приличия, из страха наказания и проч.; но и готовность на грех – уже грех сам по себе.

Но внутренний грех, не исполненный, все-таки менее совершенного: нет укоренения в грехе, нет соблазна другим, нет вреда другим. Часто есть пожелание греха – но нет согласия на него, есть борьба.

Вот ступени, по которым грех входит в нас – образ, внимание, интерес, влечение, страсть.

Мы делаем добрые дела, очищаем свое сердце и приближаем себя к Богу не из-за награды, а из любви к Богу. Однажды я спросил себя, - остался ли бы я со Христом, если бы я знал наверное, что дьявол победит Бога? И ответил без колебания – конечно остался бы: где же тут эгоизм?»

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 51

«Я пережил период сознания подавленности грехом. От нарастания этого сознания не возгорелся свет, а увеличилась тьма. В конце концов, человек приучается созерцать не Бога, а грех, медитировать над тьмой, а не над светом. Острое и длительное переживание греховности ведет к подавленности. В то время как цель религиозной жизни есть преодоление подавленности. И вот я преодолел состояние подавленности, испытал состояние большого подъема. Это было настоящим внутренним потрясением и озарением. Дело было летом, в деревне. Я лежал на кровати, и уже под утро все мое существо было потрясено творческим подъемом и сильный свет озарил меня. Я перешел от подавленности грехом к творческому подъему. Я понял, что сознание греховности должно переходить в сознание творческого подъема, иначе человек опускается вниз. Это - разные полосы человеческого существования».

Бердяев Н.А. Самопознание. Лениздат. 1991. С. 207.

«Наряду с нашими конкретными грехами, мы начинаем замечать наше общее состояние греховности: начинаем тревожиться не только о том, что мы делаем, но и о том, что мы есть. Это, вероятно, несколько затруднительно для понимания, поэтому я попытаюсь объяснить это на собственном примере. Когда я становлюсь на вечернюю молитву и стараюсь припомнить свои грехи за минувший день, в девяти случаях из десяти самым несомненным оказывается грех против милосердия и любви: я рассердился или резко ответил, посмеялся над кем-то, прервал кого-то или накричал. И в уме я немедленно начинаю оправдываться тем, что я был спровоцирован слишком внезапно, застигнут врасплох и не успел овладеть собой. Это может служить смягчающим обстоятельством по отношению к отдельным поступкам; ясно, что было бы хуже, если бы они были умышленными или преднамеренными. Однако то, что делает человек, застигнутый врасплох, лучше всего показывает, что он собой представляет. То, что прорывается, прежде чем человек успевает надеть маску, и есть его истинная сущность. Если в подвале водятся крысы, то их легче увидеть, если спуститься в подвал внезапно. Но не внезапность порождает крыс: она лишь мешает им скрыться. Точно так же не внезапность провокации делает меня раздражительным: она лишь позволяет мне убедиться, до чего я по существу раздражителен. Крысы-то всегда есть в подвале, но если вы будете спускаться туда с криком и шумом, то они спрячутся, прежде чем вы включите свет. Видимо, «крысы» обидчивости и мнительности постоянно живут в подвале моей души. И этот подвал - вне досягаемости моей сознательной воли. До какой-то степени я могу контролировать свои поступки, но у меня нет прямого контроля над своим темпераментом. И если, как я сказал раньше, то, что мы есть, имеет большее значение, чем то, что мы делаем, и свидетельствует о том, кто мы, то это значит, что больше всего я нуждаюсь в перемене, которая не может быть совершена моими сознательными волевыми усилиями. Это относится и к моим добрым поступкам. Сколько из них было совершено из бескорыстных побуждений, а сколько - из страха перед общественным мнением или из желания выставить себя в выгодном свете? Сколько - из самоутверждения или чувства превосходства, которые в иных обстоятельствах могли бы точно так же привести к дурным поступкам: но я не могу при помощи собственного нравственного усилия заручиться новыми побуждениями. После немногих первых шагов в христианской жизни мы начинаем отдавать себе отчет в том, что все, что действительно должно быть изменено в наших душах, может изменить только Бог».