Славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни... Если мы умерли со Христом, то веруем, что и жить будем с Ним, зная, что Христос, воскресши из мертвых, уже не умирает, смерть уже не имеет над ним власти... Так и вы почитайте себя мерт­выми для греха, живыми же для Бога" (Рим.6:3-И).

Прообразом новозаветного Крещения было Иоанново "креще­ние покаяния для оставления грехов" (Мр.1:4), совершенное им в водах Иордана. Вода — один из древнейших религиозных символов. В Библии вода символизирует жизнь (ср. Ис.35:6-7;

58:11), благодать Божью (Ин.4: 10-14), духовную и нравствен­ную чистоту человека (Ис.1:16). У древних евреев в обычае бы­ли частые омовения, которые, однако, так же как и жертвенная кровь, не могли смыть первородного греха и освободить челове­ка от власти диавола. Крещение Иоанново по форме было похо­же на эти ритуальные омовения, по смыслу же было приготови­тельным к встрече Христа: "приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему" (Мк.1:3). Христос пришел к Иоанну кре­ститься не для того, чтобы омыться, так как был безгрешен и чист, но чтобы Своим погружением в Иордан освятить воды ре­ки, наделить их Своей энергией и силой, сделать их животвор­ными и живоносными. В таинстве Крещения тоже освящается вода, для чего читаются молитвы с призыванием Св. Духа.

Таинство Крещения заповедано Самим Христом: "Идите, на­учите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа" (Мф.28:19). Заповедь Христа включает в себя основные элементы чинопоследования таинства: предварительное научение ("оглашение"), без которого вера не будет сознательной, погру­жение в воду (греч. ЬарИзтоз буквально означает "погружение") и формулу "во имя Отца и Сына и Святого Духа". В первона­чальной Церкви Крещение совершалось через погружение в во­ду (ср. Деян.8:38: "сошли оба в воду"), причем в самую ран­нюю эпоху крестили в "воде живой", - то есть в проточной, реч­ной, а не стоячей, озерной. Однако довольно рано при храмах стали строить баптистерии со специальным бассейном (купе­лью), в который погружали крещаемых.¹¹ Практика обливания и окропления более поздняя. Впрочем, и в древней Церкви допус­калось Крещение через обливание в исключительных обстоя­тельствах, например в случае болезни крещаемого. В "Луге ду­ховном" описан случай Крещения человека не водой, а песком:

путники находились в глубине пустыни и им угрожала смерть, а воды поблизости не было.

В эпоху Константина (IV в.) было принято крестить по преи­муществу взрослых, так как придавалось большое значение соз­нательному принятию таинства. Некоторые, зная, что в Креще­нии прощаются грехи, откладывали таинство до последних дней жизни: сам император Константин крестился перед смертью. Св. Григорий Богослов был сыном епископа, однако крестился в зрелом возрасте; святители Василий Великий и Иоанн Златоуст тоже крестились только по окончании высшей школы. Впрочем, практика крещения младенцев является не менее древней — апостолы крестили целые семейства, в которых, несомненно, должны были быть и дети (ср. Деян.10:48: крещение Корнилия со всем домом). Св. Ириней Лионский (II в.) говорит: "Хри­стос пришел спасти тех, кто через Него возрождаются в Бога:

младенцев, отроков, юношей, старцев"." Ориген (III в.) называ­ет обычай крестить младенцев "апостольским преданием". 124-е правило Карфагенского Собора (IV в.) содержит анафему на отвергающих необходимость крещения младенцев и новорожден­ных детей, которые, хотя и не согрешили сами, нуждаются в ос­вобождении от первородного греха.

Что же касается веры как главного условия действенности та­инства ("кто будет веровать и крестится, спасен будет, а кто не будет веровать, осужден будет" — Мк.16:16), то в случае Кре­щения младенцев исповедание веры произносят восприемники (родители), тем самым дающие обязательство воспитать детей в вере и сделать их Крещение сознательным. Младенец, принима­ющий таинство, не может логически осмыслить то, что происхо­дит с ним, однако его душа вполне способна воспринять благо­дать Св. Духа. "Я верую, — пишет преп. Симеон Новый Бого­слов, — что крещеные младенцы освящаются и сохраняются под кровом Всесвятого Духа и что они — овцы духовного стада Христова и избранные агнцы, ибо запечатлены знамением живо­творящего Креста и совершенно освобождены от тиранства диа­вола". Однако младенцам благодать Божья дается как бы в за­лог их будущей веры, как семя, которое бросают в землю; но для того, чтобы из семени выросло дерево и принесло плоды, требуются усилия и восприемников, и самого крещаемого по ме­ре его возрастания.

В древней Церкви Крещение совершалось не ежедневно, по мере потребности желающих креститься, как это практикуется сегодня, а лишь по большим праздникам, в особенности на Пасху. Крещению предшествовали долгие месяцы (иногда и годы) оглашения, когда

нополь, потом в Рим, только отделаться поскорее от при-сяжничества. И устроить это дело с адвокатом».

И вдруг в его воображении с необыкновенною живо­стью возникла арестантка с черными косящими глазами. А как она заплакала при последнем слове подсудимых! Он поспешно, туша ее, смял докуренную папиросу в пе­пельницу, закурил другую и стал ходить взад и вперед по комнате. И одна за другою стали возникать в его во­ображении минуты, пережитые с нею. Вспомнил он по­следнее свидание с ней, ту животную страсть, которая в то время овладела им, и то разочарование, которое он испытал, когда страсть была удовлетворена. Вспомнил белое платье с голубой лентой, вспомнил заутреню. «Ведь я любил ее, истинно любил хорошей, чистой любовью в эту ночь, любил ее еще прежде, да еще как любил тогда, когда я в первый раз жил у тетушек и писал свое сочинение!» И он .вспомнил себя таким, каким он был тогда. На него пахнуло этой свежестью, молодостью, полнотою жизни, и ему стало мучительно грустно.

Различие между ним, каким он был тогда и каким он был теперь, было огромно: оно было такое же, если не большее, чем различие между Катюшей в церкви и той проституткой, пьянствовавшей с купцом, которую они судили нынче утром. Тогда он был бодрый, свободный человек, перед которым раскрывались бесконечные воз­можности, — теперь он чувствовал себя со всех сторон пойманным в тенетах глупой, пустой, бесцельной, нич­тожной жизни, из которых он не видел никакого выхода, да даже большей частью и не хотел выходить. Он вспом­нил, как он когда-то гордился своей прямотой, как ста­вил себе когда-то правилом всегда говорить правду и действительно был правдив и как он теперь был весь во лжи—в самой страшной лжи, во лжи, признаваемой всеми людьми, окружающими его, правдой. И не было из этой лжи, по крайней мере он не видел из этой лжи никакого выхода. И он загряз в ней, привык к ней, не­жился в ней.

Как развязать отношения с Марьей Васильевной, с ее мужем так, чтобы было не стыдно смотреть в глаза ему и его детям? Как без лжи распутать отношения с Мисси? Как выбраться из того противоречия между признанием незаконности земельной собственности и владением

наследством от матери? Как загладить свой грех перед Катюшей? Нельзя же это оставить так. «Нельзя бросить женщину, которую я любил, и удовлетвориться тем, что я заплачу деньги адвокату и избавлю ее от каторги, ко­торой она и не заслуживает, загладить вину деньгами, как я тогда думал, что сделал что должно, дав ей деньги».

И он живо вспомнил минуту, когда он в коридоре, до­гнав ее, сунул ей деньги и убежал от нее. «Ах, эти день­ги!—с ужасом и отвращением, такими же, как и тогда, вспоминал он эту минуту.—Ах, ах! какая гадость!— так же, как и тогда, вслух проговорил он. —Только мер­завец, негодяй мог это сделать! И я, я тот негодяй и тот мерзавец! — вслух заговорил он. — Да неужели в самом деле,—он остановился на ходу,—неужели я в самом деле, неужели я точно негодяй? А то кто же? — ответил он себе.—Да разве это одно?—продолжал он уличать себя.—Разве не гадость, не низость твое отношение к Марье Васильевне и ее мужу? И твое отношение к имуществу? Под предлогом, что деньги от матери, пользоваться богатством, которое считаешь незаконным. И вся твоя праздная, скверная жизнь. И венец всего— твой поступок с Катюшей. Негодяй, мерзавец! Они (люди) как хотят пусть судят обо мне, их я могу обма­нуть, но себя-то я не обману».

И он вдруг понял, что то отвращение, которое он в последнее время чувствовал к людям, и в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне, и к Мисси, и к Корнею, было отвращение к самому себе. И удиви­тельное дело: в этом чувстве признания своей подлости было что-то болезненное и вместе радостное и успокои­тельное.

^С Нехлюдовым не раз уже случалось в жизни то, что он называл «чисткой души». Чисткой души называл он такое душевное состояние, при котором он вдруг, после иногда большого промежутка времени, сознав замедле­ние, а иногда и остановку внутренней жизни, принимался вычищать весь тот сор, который, накопившись в его душе, был причиной этой остановки. 1| , , »

Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым намеревался следовать уже на­всегда: писал дневник и начинал новую жизнь, которую он надеялся никогда уже не изменят^—Ьлгпш^ а пе\у

1еа{ 1, как он говорил себе. Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он, сам того не замечая, опять падал, и часто ниже того, каким он был прежде.

Так он очищался и поднимался несколько раз; так это было с ним в первый раз, когда он приехал на лето к те­тушкам. Это было самое живое, восторженное пробужде­ние. И последствия его продолжались довольно долго. Потом такое же пробуждение было, когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать жизнью, посту­пил во время войны в военную службу. Но тут засорение произошло очень скоро. Потом было пробуждение, когда он вышел в отставку и, уехав за границу, стал зани­маться живописью.

Г'С тех пор и до нынешнего дня прошел длинный пе­риод без чистки, и потому никогда еще он не доходил до такого загрязнения, до такого разлада между тем, чего требовала его совесть, и той жизнью, которую он вел, и он ужаснулся, увидев это расстояние.

Расстояние это было так велико, загрязнение так сильно, что в первую минуту он отчаялся в возможности очищения. «Ведь уже пробовал совершенствоваться и быть лучше, и ничего не вышло, — говорил в душе его голос искусителя,—так что же пробовать еще раз? Не ты один, а все такие—такова жизнь»,—говорил этот голос. Но то свободное, духовное существо, которое одно истинно, одно могущественно, одно вечно, уже пробуди­лось в Нехлюдове. И он не мог не поверить ему. Как ни огромно было расстояние между тем, что он был, и тем, чем хотел быть, — для пробудившегося духовного су­щества представлялось все возможно.

«Разорву эту ложь, связывающую меня, чего бы это мне ни стоило, и признаю все и всем скажу правду и сделаю правду,—решительно вслух сказал он себе.— Скажу правду Мисси, что я распутник и не могу же­ниться на ней и только напрасно тревожил ее; скажу Марье Васильевне (жене предводителя). Впрочем, ей не­чего говорить, скажу ее мужу, что я негодяй, обманывал его. С наследством распоряжусь так, чтобы признать правду. Скажу ей, Катюше, что я негодяй, виноват перед ней, и сделаю все, что могу, чтобы облегчить ее судьбу. Да, увижу ее и буду просить ее простить меня. Да, буду

просить прощенья, как дети просят. — Он остановился. — Женюсь на ней, если это нужно».

Он остановился, сложил руки перед грудью, как он делал это, когда был маленький, поднял глаза кверху и проговорил, обращаясь к кому-то:

— Господи, помоги мне, научи меня, прииди и все-лися в меня и очисти меня от всякия скверны!.

Он молился, просил бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его сознании. Он почувствовал себя им и потому почувство­вал не только свободу, бодрость и радость жизни, но по­чувствовал все могущество добра. Все, все самое луч­шее, что только мог сделать человек, он чувствовал себя теперь способным сделать.

На глазах его были слезы, когда он говорил себе это, и хорошие и дурные слезы; хорошие слезы потому, что это были слезы радости пробуждения в себе того духов­ного существа, которое все эти года спало в нем, и дур­ные потому, что они были слезы умиления над самим со­бою, над своей добродетелью.

Ему стало жарко. Он подошел к выставленному окну и отворил его. Окно было в сад. Была лунная тихая све­жая ночь, по улице прогремели колеса, и потом все за­тихло. Прямо под окном виднелась тень сучьев оголен­ного высокого тополя, всеми своими развилинами от­четливо лежащая на песке расчищенной площадки. Налево была крыша сарая, казавшаяся белой под ярким светом луны. Впереди переплетались сучья деревьев, из-за которых виднелась черная тень забора. Нехлюдов смотрел на освещенный луной сад и крышу и на тень тополя и вдыхал живительный свежий воздух.

«Как хорошо! Как хорошо, боже мой, как хорошо!» — говорил он про то, что было в его душе. П

XXIX

Маслова вернулась домой в свою камеру только в шесть часов вечера, усталая и больная ногами после пройденных без привычки пятнадцати верст по камню, убитая неожиданно строгим приговором, сверх того го­лодная.

мейная жизнь оказалась еще более «не то», чем служба и придворное назначение.

Более же всего «.не то» было его отношение к рели­гии. Как и все люди его круга и времени, он без малей­шего усилия разорвал своим умственным ростом те путы религиозных суеверий, в которых он был воспи­тан, и сам не знал, когда именно он освободился. Как человек серьезный и честный, он не скрывал этой своей свободы от суеверий официальной религии во время .первой молодости, студенчества и сближения с Нехлю­довым. Но с годами и с повышениями его по службе « ,в особенности с реакцией консерватизма, наступившей в это время в обществе, эта духовная свобода стала мешать ему. Не говоря о домашних отношениях, в осо­бенности при смерти его отца, панихидах по нем, и о •том, что мать его желала, чтобы он говел, и что это отчасти требовалось общественным мнением,—по службе приходилось беспрестанно присутствовать на молебнах, освящениях, благодарственных и тому подоб­ных службах: редкий день проходил, чтобы не было какого-нибудь отношения к внешним формам религии, избежать которых нельзя было. Надо было, присут­ствуя при этих службах, одно из двух: или притво­ряться (чего он с своим правдивым характером ни­когда «е мог), что он верит в то, во что не верит, или, признав все эти внешние формы ложью, устроить свою жизнь так, чтобы не быть в необходимости участвовать в том, что он считает ложью. Но для того, чтобы сде­лать это кажущееся столь неважным дело, надо было очень м'ного: надо было, кроме того, что стать в постоян­ную борьбу со всеми близкими людьми, надо было еще изменить все свое положение, бросить службу и по­жертвовать всей той пользой людям, которую он ду­мал, что приносит на этой службе уже теперь и на­деялся еще больше приносить в будущем. И для того, чтобы сделать это, надо было быть твердо уверенным в своей правоте. Он и был твердо уверен в своей пра­воте, как не может не быть уверен в правоте здравого смысла всякий образованный человек нашего времени, который знает немного историю, знает происхождение религии вообще и о происхождении и распадении церковно-'христианской религии. Он не мог не знать,

что он был прав, не признавая истинности церковного учения.

Но под давлением жизненных условий он, правди­вый человек, допустил маленькую ложь, состоящую в том, что сказал себе, что для того, чтобы утверждать то, что неразумное—неразумно, надо прежде изучить это неразумное. Это была маленькая ложь, но она-то завела его в ту большую ложь, в которой он завяз теперь.

Поставив себе вопроЬ о том, справедливо ли то пра­вославие, в котором он рожден и воспитан, которое требуется от него всеми окружающими, без признания которого он не может продолжать свою полезную для людей деятельность,—о.н уже предрешал его, И потому для уяснения этого вопроса он 'взял не Вольтера, Шопенгауера, Спенсера, Конта, а философские книги Гегеля и религиозные сочинения Утет, Хомякова и, естественно, нашел в них то самое, что ему было нужно:

подобие успокоения и оправдания того религиозного учения, в котором он был воспитан и которое разум его давно уже не допускал, но без которого вся жизнь переполнялась неприятностями, а при признании кото­рого все эти неприятности сразу устранялись. И он усвоил себе все те обычные софизмы о том, что отдель­ный разум человека не может познать истины, что истина открывается только совокупности людей, что единственное средство познания ее есть откровение, что откровение хранится церковью и т. п.; и с тех пор уже мог спокойно, без сознания совершаемой лжи, присут­ствовать при молебнах, панихидах, обеднях, мог говеть и креститься на образа и мог продолжать служебную деятельность, дававшую ему сознание приносимой пользы и утешение в нерадостной семейной жизни. Он думал, что о.н верит, но между тем больше, чем в чем-либо другом, он всем существом сознавал, что эта вера его была что-то совсем «не то»,

И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспом.нил себя таким, каким он был тогда; и в особен­ности после того как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше чем когда-ни­будь почувствовал все это «не то», и ему стало мучи-

изредка заглядывал в щелку моей двери, — мне стало ужасно тяжело. Меня, помню, более всего тогда сра­зило то, что жандармский офицер, когда допрашивал меня, предложил мне курить. Стало быть, он знает, как любят люди курить, знает, стало быть, и как любят люди свободу, свет, знает, как любят матери детей и дети мать. Так как же они безжалостно оторвали меня от всего, что дорого, и заперли, как дикого зверя? Этого нельзя перенести безнаказанно. Если кто верил в бога и людей, в то, что люди любят друг друга, тот после этого перестанет верить в это. Я с тех пор перестала ве­рить в людей и озлобилась, — закончила она и улыбну­лась.

Из двери, куда ушла Лидия, вышла ее мать и объявила, что Лидочка очень расстроилась и не выйдет.

— И за что загублена молодая жизнь?—сказала тетка. — Особенно больно мне потому, что я была не­вольной причиной.

— Бог даст, на деревенском воздухе поправится,— сказала мать, — пошлем ее к отцу.

— Да, кабы не вы, погибла бы совсем,—сказала тетка.—Спасибо вам. Видеть же вас я хотела затем, чтобы попросить вас передать письмо Вере Ефре­мовне,—сказала она, доставая письмо из кармана.— Письмо не запечатано, можете прочесть его и разо­рвать или передать — что найдете более сообразным с вашими убеждениями,—сказала она.—В письме нет ничего компрометирующего.

Нехлюдов взял письмо и, пообещав передать его, встал и, простившись, вышел на улицу.

Письмо он, не прочтя его, запечатал и решил передать по назначению.

XXVII

Последнее дело, задержавшее Нехлюдова в Петер­бурге, было дело сектантов, прошение которых на имя царя он намеревался подать через бывшего товарища по полку флигель-адъютанта Богатырева. Поутру он приехал к Богатыреву и застал его еще дома, хотя и на отъезде, за завтраком. Богатырев был невысокий коренастый человек, одаренный редкой физической си­

лой — он гнул подковы, — добрый, честный, прямой и даже либеральный. Несмотря на эти свойства, он был близкий человек ко двору, и любил царя и его семью, и умел каким-то удивительным приемом, живя в этой высшей среде, видеть в ней одно хорошее и не участво­вать ни в чем дурном и нечестном. Он никогда не осуждал ни людей, ни мероприятия, а или молчал, или говорил смелым, громким, точно он кричал, голосом то, что ему нужно было сказать, часто при этом смеясь таким же громкюм смехом. И делал он это не из поли­тичности, а потому, что такой был его характер.

— Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтра­кать? А то садись. Бифштекс чудесный. Я всегда с су­щественного начинаю и кончаю. Ха, ха, ха! Ну, вина выпей,—кричал он, указывая на графин с красным ви­ном.—А я об тебе думал. Прошение я подам. В руки отдам—это верно; только пришло мне в голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.

Нехлюдов поморщился при упоминании Топорова.

— Все от него зависит. Ведь все равно у него же спросят. А может, он сам тебя удовлетворит.

— Если ты советуешь, я поеду.

— И прекрасно. Ну, что Питер, как на тебя дей­ствует, — прокричал Богатырев, — скажи, а?

— Чувствую, что загипнотизировываюсь, — сказал Нехлюдов.

— Загипнотизировываешься?—повторил Богатырев и громко захохотал. — Не хочешь, ну как хочешь. — Он вытер салфеткой усы.—Так поедешь? А? Если он не сделает, то давай мне, я завтра же отдам,—прокричал он и, встав из-за стола, перекрестился широким крестом, очевидно так же бессознательно, как он отер рот, и стал застегивать саблю.—А теперь прощай, мне надо ехать.

— Вместе выйдем, — сказал Нехлюдов, с удоволь­ствием пожимая сильную, широкую руку .Богатырева и, как всегда, под приятным впечатлением чего-то здоро­вого, бессознательного, свежего, расстался с ним на крыльце его дома.

Хотя он и не ожидал ничего хорошего от своей поездки, Нехлюдов все-таки, по совету Богатырева, поехал к Топорову, к тому лицу, от которого зависело дело о сектантах.

— Ты что же, старый, не молишься? Аль не­крещеный?

— Кому молиться-то? — решительно наступающе и быстро выговаривая слог за слогом, сказал лохматый старик.

—Известно кому, богу,—иронически проговорил ямщик.

— А ты покажи мне, игде он? Бог-то?

— Игде? Известно — на небе.

— А ты был там?

— Был — не был, а все знают, что богу молиться

надо.

— Бога никто же не видел нигде же. Единородный сын, сущий в недре отчем, он явил,—строго хмурясь, той же скороговоркой сказал старик.

— Ты, видно, нехрист, дырник. Дыре молишься, — сказал ямщик, засовывая кнутовище за пояс и оправляя шлею на пристяжной.

Кто-то засмеялся.

— А ты какой, дедушка, веры?—спросил немолодой уже человек, с возом стоявший у края парома.

— Никакой веры у меня нет. Потому никому я, ни­кому не верю, окроме себе, — так же быстро и реши­тельно ответил старик.

— Да как же себе верить? — сказал Нехлюдов, всту­пая в разговор.—Можно ошибиться.

— Ни в жизнь, — тряхнув головой, решительно отве­чал старик.

— Так отчего же разные веры есть? — спросил Не­хлюдов.

— Оттого и разные веры, что людям верят, а себе не верят. И я людям верил и блудил, как в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться. И староверы, и нововеры, и субботники, и хлысты, и поповцы, и беспоповцы, и австрияки, и молокане, и скопцы. Всякая вера себя одна восхваляет. Вот все и расползлись, как

кутята слепые. Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут заедино. Старик говорил громко и все оглядывался, очевидТТО" желая, чтобы как можно 'больше людей слышали его.

— Что же, вы давно так исповедуете?—спросил его Нехлюдов.

— Я-то? Давно уж. Уж они меня двадцать третий год гонят.

— Как гонят?

— Как Христа гнали, так и меня гонят. Хватают да по судам, по попам — по книжникам, по фарисеям и .водят; в сумасшедший дом сажали. Да ничего мне сде­лать нельзя, потому я слободен. «Как, говорят, тебя зовут?» Думают, я звание какое приму на себя. Да я не принимаю никакого. Я от всего отрекся: нет у меня ни имени, ни места, ни отечества,—ничего нет. Я сам себе. Зовут как? Человеком. «А годов сколько?» Я, го­ворю, не считаю, да и счесть нельзя, потому что я всегда •был, всегда и буду. «Какого, говорят, ты отца, матери?» Нет, говорю, у меня ни отца, ни матери, окроме бога и земли. Бог—отец, земля—мать. «А царя, говорят, признаешь?» Отчего не признавать? он себе царь, а я себе царь. «Ну, говорят, с тобой разговаривать». Я говорю:

я и не прошу тебя со мной разговаривать. Так и мучают,

— А куда же вы идете теперь? — спросил Нехлюдов.

— А куда бог приведет. Работаю, а нет работы—' прошу, — закончил старик, — заметив, что паром под­ходит к тому берегу, и победоносно оглянулся на всех слушавших его.

Паром причалил к другому берегу. Нехлюдов достал кошелек и предложил старику денег. Старик отказался.

— Я этого не беру. Хлеб беру, — сказал он.

— Ну, прощай.

— Нечего прощать. Ты меня не обидел. А и обидеть меня нельзя,—сказал старик и стал на плечо надевать снятую сумку. Между тем перекладную телегу выкатили и запрягли лошадей.

— И охота вам, барин, разговаривать,—сказал ям­щик Нехлюдову, когда он, дав на чай могучим паром­щикам, влез на телегу. — Так, бродяжка непутевый,

сказывала, что именно так, лет 20 назад, ее крестил священ­ник Знаменской церкви, что у Рижского вокзала в Москве. Ей было тогда 18 лет. Собственно, и креститься-то она по­шла, поддавшись уговорам своей старшей сестры, что это «надо», причем, главным образом, для нее, то есть сестры, спокойствия. Раз уж так надо, то надо, несмотря ни на что, решила эта девушка. И, с трудом преодолевая естественный стыд и ужас, разделась перед незнакомым бородатые муж­чиной. И так стояла, дрожа от холода и отвращения, в хра­ме на протяжении 40 или 50 минут, пока были вычитаны все молитвы и совершены все необходимые действия.

Результат вполне естественный — лет 7 она не могла пе­реступить порог храма и только сейчас, будучи взрослой и имея двоих детей, она в состоянии понять, что происшедшее с ней ничего общего с христианством, каким его проповедует Евангелие, не имело.

Еслиуж говорить о христианском предании, на которое так любят ссылаться ортодоксы, то следует сказать, что во II—III вв., например, когда крещение принимали преимуще­ственно во взрослом состоянии, на крещаемых надевали длинные белые рубашки, и именно в этих крещальных ру⁷ башках они спускались с горящими светильниками в руках по ступеням в специальные небольшие бассейны — баптисте­рии (от греческого слова «баптизин» — «погружать», «омы­вать»). Это слово на русский язык крайне неудачно переве­дено словом «крестить». Именно поэтому, между прочим, Иоанн Креститель ло-французски звучит как Жан Батист, по-английски — Джон Баптист,' отсюда же название «бап­тисты», то есть христиане, которые принимают крещение только во взрослом состоянии и именно через полное погру­жение (кстати, в длинных белых рубашках). Здесь необхо­димо сказать об одном повальном заблуждении в нашей церкви — о крестильных рубашках. По смыслу таинства и по 'самому названию их следует надевать именно ДО кре­щения и в них крестить. Иначе какие же они крестильные, если их надевать ПОСЛЕ крещения? Слова священника, произносимые сразу же после погружения в купель: «Об­лачается раб Божий (имярек) в ризу правды», имеют ду­ховный смысл и относятся к надеваемому священником на новокрещаемого нательному кресту, а не к рубашке.

Несмотря на все эти, мягко говоря, отрицательные сто-ронц совершения в наших православных храмах таинства крещения, люди приходят креститься сами и приносят сюда своих детей. Однако это не вселяет особого оптимизма. Про­блема заключается в том, что из-за отсутствия необходимого

наставления — катехизации (от греческого «катехизо» — «обучаю») — эти крещения в большинстве случаев не есть результат обращения людей именно ко Христу, а представ­ляют собой лишь оформление естественного религиозного чувства в рамках того религиозного культа, который более . других сохранился в нашей стране. Из-за этого в таинстве крещения часто отсутствует собственно христианская специ­фика, как-то: вера в Воскресение Христа, в богодухновен-ность Священного Писания, решение в жизни своей следо­вать за Христом, подражать Ему, призывание во всяком деле помощи Святого Духа и др. Повторяю, за этим стоит лишь естественное религиозное чувство — смутное ощущение ка­кого-то иного невидимого бытия, от которого мы, возможно, каким-то образом зависим и к которому обращаются либо на всякий случай (хуже не будет), либо когда все естествен­ные средства явно исчерпаны (крайняя опасность, смерть близкого). И священник, совершающий таинство Крещения, обычно выступает здесь не как наставник веры, учитель, от­крывающий перед новообращенным совершенно новые ду­ховные перспективы жизни со Христом, а лишь как жрец не­коего таинственного культа, совершающий ритуальные дей­ствия, благодаря которым человек устанавливает какие-то ему самому не вполне ясные отношения с потусторонним миром. Во всяком случае, достигается некая гарантия бла- ^ госклонности со стороны этого иного бытия к принявшему крещение. Дальнейшая жизнь будет, разумеется, идти по нормам этого мира, особенно для младенцев, но самое глав­ное, с точки зрения родителей, все-таки сделано.

И тем не менее, даже в этой несформулированной и неяс­ной вере есть что-то глубоко трогательное и серьезное. Здесь видится смутная надежда на то, что в жизни есть что-то еще кроме работы, очередей, трудного быта, тяжелых отношений со свекровью и прочих жизненных неурядиц. Есть что-то та­кое, ради чего стоит идти в странное здание, называемое цер­ковью. В этом есть утверждение едва угадываемой таинст­венной реальности духовного мира, каких-то иных, отличных от повседневных законов бытия. И как печально, что это чувство иного бытия, столь упорно сохраняющееся в нашем народе, получает столь слабый отклик со стороны нашей Церкви. Здесь действительно происходит лишь то, что на су-конно-казенном языке законодательства о культах еще до недавнего времени называлось «удовлетворением религиозных потребностей граждан». Церковь не раскрывает им своих объятий как посланница Христа на земле, радующаяся каж­дой приходящей душе, наставляющая ее на путь веры во Христа, принимающая ее в свою особую общность — семью,

Есть здесь и еще одна религиозно-психологическая при­чина, на которую мне указал один из моих друзей. Возника­ющее у пожилых женщин религиозное чувство накладывается на продолжающееся чувство женской, материнской ответст­венности за семью — теперь уже не только за мужа и детей, до и за внуков и правнуков, а также и за тех, кто уже умер, возникает религиозная ответственность за род. Она могла бы выражаться в проповеди христианства своим ближним, ,но так как познания в том, что выходит за рамки религиозно-обрядовой практики, весьма скромные, то такая проповедь не имеет особенного успеха среди более образованных детей

•и внуков. Поэтому религиозная ответственность выражается, главным образом, в принятии на себя инициативы в деле крещения, отпевания и в подавании при посещении храма записочек «о здравии» и «о упокоении». Происходит как бы распределение функций: молодые живут, как и все безрели­гиозное общество, а старые (причем исключительно женщи­ны) молятся Всевышнему за себя и за них, подобно жрицам

•своего небольшого рода.

Поэтому храмы наши, думаю, никогда не опустеют. Но только вот христианство имеет в виду не одних лишь пожи­лых женщин с их покорной непритязательностью и самоот­верженным стремлением внести в подаваемые записочки всех близких. Иисус желает дать нам не просто утешение, но жизнь, и «жизнь с избытком». Он хочет преображения чело­веческих сердец через обращение к Отцу в духе и истине.

•Один из опытных служителей Церкви как-то заметил, что степень подлинного возрождения Церкви определяется чис­лом мужчин, участвующих в ее жизни.

Поскольку такой религиозный настрой и такая непритя­зательность не свойственны остальной части нашего населе­ния, то, соответственно, люди других возрастов или другого склада не в состоянии 3—4 часа стоять в переполненном душном помещении, где происходящее остается для них со­вершенно непонятным. Они, естественно, начинают, мягко го­воря, смущаться многим в нашей Церкви: почему у вас слу­жат на непонятном языке, зачем целовать икону, руку свя­щенника, зачем поклоны и т. п. И чаще всего итог таков: «В Бога я верую, а в церковь ходить не буду. Ничего мне это не дает!;» Действительно, обычному взрослому человеку почти невозможно прийти к вере только через посещение церкви, то есть посещение богослужения, поскольку оно рассчитано не на обращение вновь пришедших, а на уже уверовавших. Это еще возможно для пожилых женщин, которым свойственно исключительно эмоциональное восприятие богослужения и

которых удовлетворяет пение и чтение отдельных благочес­тивых фраз, не выстраивающееся в систему (что было назва­но одним автором «женским типом религиозности»). Но для гораздо большего числа наших современников свойственно не только эмоциональное, но и рациональное, разумное вос­приятие мира. И когда такие люди оказываются в храме, то они, естественно, хотят понять, для чего собрались верующие, что значит молиться, что значит верить в Бога и, вообще, что такое Бог? То есть большинству людей свойственно задавать вопросы и получать на них вразумительные ответы. Но, к великому сожалению, этого в нашей Церкви нет, и еще более печально, что на собственно православном богослужении этого не было и раньше, причем на протяжении многих веков.

Молодежь

Несколько лет назад я спросил одного священника: «Бы­вает ли у вас в храме молодежь?»—«Да, бывает, — ответил он, — да что толку, ведь это все шизофреники».

Меня, помню, сильно удивил его пессимизм. Однако поз­же, наблюдая за немногими верующими, молодыми людьми, •я обратил внимание на одну характерную особенность. Если молодой человек начинает ходить ' в храм, привлекаемый именно самим богослужением, а не хорошими, например, про­поведями какого-либо священника, если он приходит к вере, как приходят пожилые женщины, — через богослужение, а . не так, как большинство молодых людей — через друзей и книги (когда участие в богослужении является не первым шагом к вере, а, скорее, уже результатом веры), — так вот, если никакого, так сказать, просветительного влияния нет, а есть только интерес к долгим праздничным службам, акафис­там, к тому, что в этой церкви служат так, а в другой нес­колько иначе, если есть какая-то особая любовь к торжест­венным службам и вообще к повседневному церковному бы­ту, то печальный факт состоит в том, что в таком молодом человеке, как правило, заметны какие-то психические откло­нения от нормы, иногда очень сильные, просто клинические. По-видимому, психологический склад, являющийся нормой для пожилой малообразованной женщины, патологичен для молодого человека.

Это в меньшей мере относится к церковным молодым женщинам, хотя и у них в аналогичных случаях также не­трудно заметить, что за почти старушечьей консервативно­стью, почти нездоровой приверженностью к форме стоят бо­лее или менее явные нарушения психики. Но, повторяю, это^

обличением вероучения других конфессии, делая это в духе и стиле XIX века, нередко с ошибками: Едва ли следует на­чинать чудесное дело богословского образования будущих катехизаторов с насаждения духа вражды и нетерпимости к нашим братьям-христианам Запада, католикам и протестан­там. Разумеется, там, где это необходимо, следует указать на различия вероучений, но, очевидно, духу христианской любви (а именно ей следует прежде всего учить будущих наставников молодежи и новообращенных) больше соответ­ствует спокойное разъяснение исторических корней имею­щихся различий и обоснование того, почему Православная Церковь придерживается именно такой точки зрения, а не иной. Здесь необходимо постоянно подчеркивать, что пра»-вильность православного вероучения должна всегда подт­верждаться прежде всего не гневными обличениями в адрес «еретиков» и декларацией нашего монопольного права на обладание истиной, а нашей христианской жизнью — ее пло­дами: любовью, милосердием. Важно показывать нашу веру из наших дел. Иначе мы рискуем превратить Православие из проповеди любви и мира в религиозное санкционирование всякого рода нетерпимости, самопревозношения и гордыни.

Что касается религиозных книг и других религиозных из­даний, то здесь также имеются радикальные перемены. От­пала необходимость иностранным туристам, рискуя всякого рода неприятностями, нелегально провозить к нам Библии, Евангелия и религиозные книги иностранных издательств. Все это сыграло на протяжении последних 20—25 лет огром­ную роль в деле сохранения и распространения христианства в нашей стране. За одно это следовало бы многим «ревните­лям» Православия быть сдержаннее в критике христиан За­пада, — пока что многие годы мы принимали помощь от них, а не они от нас. И в настоящее время эти издательства про­должают свою работу, но в новых условиях они, естественно, не в силах удовлетворить весь поток просьб из России и ог­раничиваются помощью в организации библиотек при хра­мах, выставок-продаж в Москве. В дальнейшем намечаются планы совместной работы с нашими издательствами и биб­лиотеками.

Одновременно с этим к делу евангелизации народов, на­селяющих бывший Советский Союз, присоединяются Между­народные Библейские Общества и другие организации, осу­ществляющие массовые поставки в нашу страну Библий, Новых Заветов, «Детских Библий», столь необходимых не только детям, но и большинству взрослых, совершенно несве­дущих в библейской истории. Издательская деятельность вну­

три страны делает лишь первые шаги и пока ориентирована, главным образом, на репринтные или слегка переработанные издания литературы XIX века. При всех ее несомненных до­стоинствах понятно, что новое время требует новых форм изложения вечных истин. Именно этим качеством отличаются книги отца Александра Меня, убитого 9 сентября 1990 года. Убежден, что массовое издание его книг, имеющих целью именно введение в христианскую веру и жизнь и написанных тогда, когда большая часть нашей Церкви просто молчала, чтобы выжить, заполнит имеющийся вакуум религиозной ли­тературы, рассчитанной именно на современного читателя.

По-видимому, нашей Церкви следует уделить особое вни­мание молодежи из рабочих, подумать об особых формах проповеди, рассчитанной именно на людей, не привычных к чтению. Быть может, здесь 'следовало бы активнее исполь­зовать кинематограф, тем более, что в мировом кино имеет­ся немало шедевров на библейские сюжеты. Это помогло бы преодолеть чудовищную неосведомленность нашего народа о Вечной Книге, изменило бы образ мышления миллионов лю­дей. Особое внимание, конечно, уже сейчас следует уделять беседам со взрослыми, желающими принять крещение. К со­жалению, чисто финансовые соображения в приходской практике преобладают над заботой о том, что будет в даль­нейшем с сотнями и тысячами людей, принимающих сегодня таинство вступления в Церковь без всякого представления, что же такое христианская вера. И наша Церковь, призван­ная служить нравственному подъему общества, должна быть особенно озабочена работой с приходящей в Церковь моло­дежью из рабочих.

Здесь можно отметить, что в баптистских церквах рабо­чих немало, поскольку там имеются специальные служения, занятия с молодежью. Вхождение в веру осуществляется не через чтение мудреных книг, а через вполне доступное уст­ное наставление, проповедь, занимающую центральное место в служении у баптистов, самостоятельное чтение Евангелия и через молитву о даровании веры.

В отношении церковной молодежи следует сказать еще следующее. Нередко бывает так, что интеллигентный моло­дой человек, придя к вере, очень скоро становится крайним ортодоксом и консерватором. Иконописи, песнопениям, аске­тической литературе, акафистам и канонам уделяется куда больше внимания, чем Священному Писанию — центру и ис­точнику христианской жизни, поскольку оно говорит о лич­ности Христа. Происходит как бы «застревание» в плотных слоях обширного христианского предания, окутывающих са-

этом весь наш культ и обряд воспринимаются так же, как и в ветхозаветном иудаизме. Трехчастность нашего храма имеет своим прообразом ветхозаветную скинию. Священнослужите­ли воспринимаются как особое сословие посвященных, а не просто как старшие среди братьев, учеников Христа (между тем в Новом Завете мы нигде не найдем, чтобы последова­тели Иисуса именовались «священниками»). Место ветхоза­ветных законов и предписаний занимают «Правила Вселен­ских Соборов и Святых Отцов» с твердым убеждением, что самой первой и главной задачей христианина является жизнь по этим средневековым правилам.

В подобной системе взглядов совершенно забивают, что христианство — это не совокупность спасительных священ­нодействий, не воспроизведение ветхозаветного священства в «Новом Израиле» взамен «отпадшего». Это также и не сис­тема раз и навсегда сформулированных постановлений и законов.

Христианство — это (1) прежде всего открытие подлин­ного образа Бога как любящего Отца, целью которого явля­ется не культ и закон, а человек, его полное и окончатель­ное благо, которое на языке Библии называется «с п а с е-н и е». (2) Открытие истинного образа Бога как любящего Отца и доступ к Нему становятся для нас возможными через личность Иисуса из Назарета. На это была направлена про­поведь и вся жизнь Иисуса:

Благословен грядый во имя Господне...

Именно во имя этого нового образа Бога, о Котором Он свидетельствовал и о Котором говорили все великие пророки Израиля, Иисус пошел на открытый конфликт с официаль­ным иудаизмом, стоивший Ему жизни. Его учение было дей­ствительно новым, и оно становилось опасным для старого.

И, наконец, третье, что пришло с христианством и без чего оно осталось бы лишь возвышенным нравственным богосло­вием, — это глубочайшие изменения в личности каждого уверовавшего и обратившегося ко Христу, изменения; кото­рые происходили не за счет человеческих усилий, а являлись результатом благодатного действия Святого Духа, самой Божественной жизни, касающейся нашего человеческого су­щества в той мере, в какой мы способны и готовы ее принять. С человеческой стороны здесь необходимо лишь усилие ве­ры, которое даже не столько усилие, сколько движение дет­ского доверия к Богу, доверия к Его Слову, данному нам в Библии.

Это действие Божие может быть как едва уловимым при­косновением к иному, горнему миру, так и мощным пото­

ком, уносящим все привычные оценки и представления, очи­щающим от всего лишнего, что мешает подлинному позна­нию Бога. Это последнее, подаваемое либо на горячей молит­ве самого человека, либо по молитве о нем других, имеющих дар такой молитвы, и есть то, что в Новом Завете именуется как крещение (т. е. очищение) Святым Духом. Об этом благодатном действии Божием, также принесенном ж жизнь Иисусом, свидетельствуют все четыре Евангелия:

«Тот есть крестящий (омывающий) Духом Святым».

Существует небольшая книга Шпенеля, являющаяся тол­кованием на 7-ю главу Послания к Римлянам, озаглавлен­ная «Иисус Христос — конец религии». В самом деле, религия как поиск человеком новой формы, через кото­рую можно установить связь с Божественным, утрачивает бы­лое значение в том смысле, что эта связь установлена в са­мой личности Иисуса, Который потому и именуется Мессией, .то есть Христом. Именно поэтому первостепенным в жизни христианина становится познание Иисуса через Слово Бо-.жие, молитву и деятельную любовь к ближним. При этом культ, аскеза, Предание и весь опыт Церкви имеют подчи­ненное значение — они важны лишь постольку, поскольку

•они служат главному.

Однако в истории «ветхий» человек всегда стремится от­стоять свои собственные позиции, свои собственные представ­ления о Боге и вместить христианство в «ветхие мехи» своей

•естественной религиозности, превратить его в религию опре­деленных законов, правил и магических действий.

Человек сотворен по образу и подобию Божьему. Но ма­териалом для этого творения послужила биологическая при­рода наших человекообразных предков, унаследовавшая все темные порывы и инстинкты непреображенной твари. Можно сказать, что на протяжении всей истории самым сильным и,

•пожалуй, самым опасным для человека было искушение по­ступить наоборот — создать Бога по своему образу и подо­бию.

потому что до самых тех дней

сыны Израилевы кадили ему

и называли его Нехуштан.

На Господа Бога Израилевого уповал он...

И прилепился он к Господу и не отступал от Него,

И соблюдал все заповеди Его,

какие заповедал Господь Моисею.

(4 Цар. 18: 4—6)

Дело, вероятно, в том, что всякое, так сказать, матери-'. ильное средство, помогающее человеку выходить из беды и заблуждения, со временем как бы теряет свою силу. Меня­ются условия, меняются люди, а всякий внешний образ чего бы то ни было остается все тем же и может из благословения превратиться в препятствие, преграду между человеком и Бо­гом. И только Сам Бог, как Вечная Нетварная Сущность, остается всегда вечно новым, вечно узнаваемым заново, хотя и вечно непознанным, открывающим перед каждым, кто при­ходит к Нему, подлинную, истинную жизнь. Лишь бы люди искали именно Его истины, а не свои проекции и не увекове­чивали свои временные, несовершенные представления о Нем.

Быть может, нечто подобное происходит и с иконами. Бу­дучи в свое время удачным средством вытеснения языческих ' изображений, они во многих случаях стали доминировать в христианском сознании как некая самостоятельная сущность, отдельная от первообраза — Иисуса из Назарета. Именно к Его образу, чудесно запечатлившемуся на погребальном са­ване Христа — Плащанице, — хранившемся вначале в Едес-се, затем в Константинополе и, наконец, ставшем известным под названием Туринской Плащаницы, восходят самые пер­вые изображения — иконы. Затем эти изображения стали варьировать по тематике, появились изображения Марии и святых. Все это происходило уже спустя несколько веков после евангельских событий и утверждения первых христиан­ских общин. Даже в проповедях Иоанна Златоуста, жившего в IV в., и в его Творениях, составляющих 12 больших томов, мы не встретим никаких восхвалений Марии, а всего лишь несколько вполне сдержанных упоминаний о Ней.

Итак, оправдано ли почитание святых и Божией Матери? Безусловно. Слишком много имеется свидетельств на протя­жении всей истории Церкви и в том числе и в нашем, XX веке реальной помощи и явлений тех, кто жизнью своей удостоился от Бога благодати оказывать воздействие на зем­ные дела не только при жизни, но и после нее, чтобы отнес­ти все это к области человеческой фантазии. Вопрос лишь в том, чтобы христианские святые и Дева Мария не заслоняли

в нашем сознании и нашей духовной жизни Самого Совер­шителя нашего спасения — Иисуса Христа. Как Петр ска­зал о себе сотнику Корнилию: «Встань (с колен), я тоже че­ловек!» (Деян. 10, 26).

В двух, наиболее известных явлениях Божией Матери в XX веке — Фатимском (городок Фатима в Португалии — ле­том 1917 года) и в Междугорье (село в Югославии — нача­ло 80-х годов) — одно было общим. Дева Мария призывала к почитанию Своего Сына — Иисуса Христа, призывала людей к примирению, посту и молитве. Между прочим, в обоих яв­лениях речь особо шла о России. В Фатиме летом 1917-го было сказано о страшных бедствиях, которые ожидают ее. Такими сообщениями были наполнены вее португальские и испанские газеты того времени, так что это не было «проро­чеством после события». В Междугорье Дева Мария говори­ла о том, что перед Россией открываются возможности для покаяния: если они будут использованы, то и сама Россия, и многие страны получат великое благословение, если же нет — Россия увлечет своим бесчестием многие народы и тем обречет и себя, и их на неисчислимые страдания.

Петр Иванов в своей книге «Тайна Святых» высказал очень интересную мысль о том, что столь пышный'культ Бо­городицы является следствием младенческого состояния Церкви. Ранняя первохристианская Церковь была взрослее, мужественнее. С приходом огромных масс язычников, не прошедших, подобно иудеям, многовековой монотеистической школы Ветхого Завета, Церковь христианская — этот Новый Израиль — как бы возвращается ко времени странствования народа Израильского в пустыне. История откровения уже ушла далеко вперед, а души языческих народов все еще на­водились и в значительной мере находятся в XV в. до н. э. Этот болезненный разрыв, эта дистанция не преодолевается сразу. Младенческое сознание во многом и еще долго будет давать себя знать, и здесь важно уметь видеть и различать эти младенческие симптомы, а не гордиться ими, ошибочно почитая их за наиболее полную'и адекватную реализацию христианства.

Возможное решение

Совершенно неожиданно для себя самое здоровое и вме­сте с тем самое коротко сформулированное отношение к.про-блеме иконопочитания я встретил в уже упомянутом чине Торжества Православия, изданном в царствование Алек­сандра III. О времени издания свидетельствовал текст мнл-

справедливая. Ведь если вдуматься, то просто не по себе ста­новится — откуда в христианской Церкви такое пренебреже­ние к Слову Божьему, которое низводится буквально до уровня некоего обязательного заклинания, терпеливо и даже благоговейно, но без всякого понимания выслушиваемого ве­рующими. Как еще иначе можно назвать чтение так называ­емых паримий, то есть отрывков из Ветхого Завета, чита­емых в большие праздники на всенощной. Столь важная? вещь, как ветхозаветные события, пророчества, имеющие целью подчеркнуть в праздничный день единство Божествен­ного замысла и действия в Ветхом и Новом Заветах, остают­ся на уровне торжественного, но совершенно непонятного чте­ния, которое лишь растягивает время богослужения, да еще придает специфическую торжественность своей непонятно­стью. Но ведь Слово Божие всегда имело целью наставить людей, открывать им Бога, а не поражать их воображение совершенно непонятными словами.

Здесь может иметь место и еще одно отрицательное след­ствие постоянного употребления малопонятного языка, а именно — привычка к приблизительному мышлению. Что-то понял, а что именно — объяснить трудно. А иногда оказыва­ется, что понял совсем даже и неправильно. Эта привычка приблизительного мышления формирует и определенный тип характера. Русская душевность своим истоком, быть может^ имеет именно такой, в значительной мере душевный, харак­тер нашего богослужения. Когда происходит что-то очень красивое, но не очень понятное. Впрочем, к пониманию ник­то не призывает и не обязывает. Так идет изо дня в день, иэ года в год, из века в век. Формируется народный характер, чувствующий и любящий красивое, но не приученный к точ­ному пониманию и выражению происходящего — чтений яз Священного Писания, наставлений священника, молитв и песнопений. Это могло переноситься и на обыденную жизнь. Не здесь ли формировался характер русского человека как не расположенного к точному продумыванию и додумываник? происходящего, точному выражению своих мыслей и жела­ний. Последнее, по наблюдениям специалистов, способствует импульсивному, взрывному поведению, поскольку человек не имеет адекватного способа выражения своих чувств и мыс­лей в сложных ситуациях.

Все это имеет принципиальное значение. То, что Бог от­крывает Себя в Библии в той мере, в какой человек может и должен о Нем знать, — оставаясь безусловно трансцен­дентным тварному миру, — в свою очередь раскрывает твор­ческие силы человеческого разума. Бесконечно глубокому, но

познаваемому смыслу Библии в жизни соответствует познаваемость бесконечно таинственного окружающего ми­ра, который, как и Библия, перестает быть неразрешимой за­гадкой, шифровкой, а становится даром Божиим, предназна­ченным для того, чтобы человек пользовался им для своего блага. Христианство есть религия личности Иисуса Христа, а не книги. Книга, Библия, раскрывает нам то, что хочет ска­зать о Себе Бог. Но Бог делает это через людей. Поэтому каждая страница Библии неизбежно содержит как божест­венный, так и человеческий элемент. Бог был Автором этой книги не в том смысле, что Он диктовал ее, а в том, что Он вдохновлял людей писать ее. Люди, которых Бог избирал в качестве «инструментов», действовали не как автоматы, а как живые личности. Поэтому в том, что они писали, неизбежно находят свое отражение их личные свойства, уровень культу­ры и знаний того времени, в котором они жили.

Христиане призваны не только слушать или читать Биб­лию, а глубоко изучать ее: «Исследуйте писания, — говорит нам Иисус, — они свидетельствуют обо Мне!» Можно с уве­ренностью сказать, что именно наличие Библии как книги, которую человек призван изучать и исследовать, ориентиро­вало европейцев на изучение и исследование окружающего мира, что в свою очередь привело к созданию современной научно-технической цивилизации. Последняя, несмотря на многочисленные нарекания, есть несомненное благо для че­ловечества, так как только благодаря ей миллионы людей могут вести образ жизни, достойный человека, то есть иметь достаточно досуга для максимальной реализации себя как личности.

В противоположность христианству ислам, например, есть религия именно книги — Корана, в котором каждое слово воспринимается как продиктованное непосредственно Всевышним. Это «закрытый» для какого-либо исследования текст.

Говоря о церковно-славянском и русском языках, уместно упомянуть об одном из энтузиастов перевода Священного Писания на русский язык — архимандрите Макарии Глуха­реве (1792—1847). Он был монахом Глинской пустыни. Ког­да в России была организована миссия для христианизации народов Алтая, отец Макарии одним из первых вызвался ра-. ботать в качестве миссионера. В труднейших условиях про­поведовал он христианство среди местного языческого насе­ления этих далеких краев. Перевел на местный язык Еванге­лия и важнейшие богослужебные тексты. Но, помимо этого, у отца Макария было еще одно заветное дело жизни. Везде

всегда шли процессы, сопровождающиеся отходом от перво­начальной простоты в направлении построения теологичес­кой, экзегетической и культовой «ограды» внутри Писания. Логическим завершением этого процесса на Западе былс прямое запрещение перевода Библии на живые языки, кано­низация Вульгаты (латинского перевода Библии, сделанного блаж. Иеронимом в IV в.) и даже запрещение самостоятель­ного чтения Библии мирянами.

«Эластичность» течений, порожденных Реформацией, обу­словлена именно их обращенностью ко всему объему Библии многое из которой было как бы прочитано заново (например, Послания апостола Павла). Именно такое обращение к Биб­лии привело к совсем иным последствиям, чем, например стремление основать весь строй жизни на Пятикнижии илк Коране.

Христианству свойственна парадоксальность, отсутствую­щая в других религиях: в Иисусе Христе обитает полнота Божества. С другой стороны, Он — человек, не добившийся никакого видимого успеха в этом мире, распятый на кресте.

'. Все, что ценно в мире сем, — ничто в глазах Бога. Спасе­ние шГД&стигается ни знатностью, ни богатством, ни учено­стью, ни формальной праведностью фарисеев. Такое ученж было, с одной стороны, в высшей степени притягательным, а с другой стороны, таило в себе аформалистические и адогма-тические потенции. В процессе превращения из гонимой секты в господствующую Церковь, христианство неизбежно претер­певает всевозможные изменения, в результате которых мно гие из первоначальных ценностей оказываются буквально пе­ревернутыми. Вместо детской простоты — сложнейшая и от влеченнейшая система догматов. Вместо призыва «кто хоче1 быть больший — будь всем слуга» — могущественный и вла­стный епископат, окружаемый божескими почестями. Вместе отрицания фарисейской праведности — в смертный грех воз­водится малейшая ошибка при обряде и т. п. На смену афор-мализму и адогматизму раннего христианства приходят фор мализм и догматизм средневековой Церкви. Все это не былс заложено в самом Писании, а явилось результатом извечного стремления человека раз и навсегда упорядочить, зафиксиро вать и заковать жизнь духа в рамки религиозных законов v. обрядов. Человеку всегда хочется, чтобы истина была не где то над ним и вне его, а здесь, в руках, пойманная и посажен ная в клетку человеческих установлении. Но дело в том, чт< адогматичность и аформалистичность христианства зафикси рованы в Священном Писании. А Писание можно перетол козать, можно спрятать, но нельзя сказать, что оно сшибает

ся. Поэтому Писание всегда было угрозой формальной Цер-. кви, и поэтому его всегда, чаще всего, по-видимому, бессоз­нательно, старались прятать от мирян. Тем не менее за сухой формалистикой магических действий, обеспечивающих спасе­ние, всегда чувствовалась идея, что эффективность всей этой формалистики зависит от абсолютно неформального усло­вия — любви к Богу. Именно этот аформализм, всегда со­храняющийся в качестве основного ядра христианства, был и остается источником его гибкости и силы. Наличие этого аформалистического ядра в христианстве всегда таит в себе возможность взрыва-протеста против далеко зашедшей фор­мальной интерпретации христианства в данных конкретных условиях. Всегда остается возможность, что преданность ор­ганизации может перейти в преданность идеалу, проповедуе­мому этой организацией, и бунту против организации во имя ее идеала. Именно это и произошло в Реформации, которая стала бунтом против Рима во имя проповедуемого Римом

Христа.

../,-,.,..

Основной тезис Реформации: церковные предания и реше­ния Церкви — от людей, результат человеческой мысли,. но спасающая истина не может быть получена самостоятель­ной работой мысли, она лишь в Откровении, то есть в Свя­щенном Писании, и пытаться его дополнить означает ставить человеческое на место Божественного.

Одновременно происходит радикальное изменение отно­шения к тексту. Реформаторы решительно отказываются от средневекового католического представления о тексте Писа­ния как о шифровке, которая не может быть понята вне традиционного церковного толкования. Именно вера в оче­видность Писания, вера в то, что Бог хочет нам сказать че­рез него истину, а не скрыть ее, позволяла Кальвину и Лю­теру противопоставлять свои нетрадиционные толкования католическим. Они все время апеллируют к здравому смыс­лу. Здесь берет свое начало небывалое, характерное именно для новой истории раскрепощение человеческого разума, ко­торому усваивается способность самому вникать и познавать Божественные истины, данные нам в Священном Писании. И это очень важно, поскольку меняется взгляд человека на самого себя, на свои способности, на весь окружающий мир и на свое место в нем.

Кальвин и Лютер никогда не претендовали на полное по­нимание всего Священного Писания. Они допускали, что изу­чение Писания будет продолжаться и после них. Доступ­ность Писания для понимания не мешает ему быть бесконеч­но глубоким. При этом, согласно Кальвину, стремление к пра-

О ЦЕРКВИ

Как вы заметите в самом скором времени, я не ученый богослов; по образованию я врач; но в те­чение всей жизни сознательной я старался проду­мать свою веру и понять то, чем мы живем в том чуде, каким является Православная Церковь, Церковь Христа. И мне хочется сказать вам имен­но о Церкви.

О Церкви мы говорим в Символе веры: верую во Едину Святую, Соборную и Апостольскую Цер­ковь... Она для нас является предметом веры; но, с другой стороны, мы Церковь наблюдаем и в исто­рии. Церковь веры нам представляется в каком-то изумительном сиянии святости, красоты, величия. Церковь на земле в ее истории, в ее становлении порой представляется нам тусклой, а порой тра­гичной, а порой вызывает недоумение: какое соот­ношение есть между Церковью, которую мы ис­поведуем как с в я т у ю, и той Церковью, кото­рую мы собой представляем. Я именно настаиваю на этом слове .мы, потому что речь не идет о какой-то Церкви вне нас, которую мы наблюдаем, а именно о той Церкви, которой м ы являемся, ко­торая страдает от н а ш и х грехов, которая немощ­на н а ш е и немощью. И вот мне хочется сказать об этих двух аспектах Церкви и, может быть, приба­вить и еще нечто.

Церковь н е является только обществом верую­щих, собранных во имя Божие. Определение кати-хизиса, как бы оно ни было точно, не исчерпывает тайны Церкви, как никакое определение не мо­

жет исчерпать тайны. Все определения, которые у нас есть в богословии, в опыте церковном, раскры­вают перед нами тайну, но ее не только не исчер­пывают, но даже не стремятся ее до конца выра­зить. Но вотчто мы знаемопределенно оЦер-кви: что это место, ще Бог и человек встретились, тае они заодно, гцё они составляют одну таинст­венную семью. И Церковь в этом смысле является одновременно и равно Божественным и человече­ским обществом в двух планах: м ы составляем Церковь - люди грешные, борющиеся, падающие, восстающие, немощные; но человечество в Церкви представлено также одним Человеком, Единст­венным, Кто в полном смысле человек - это Гос­подь наш Иисус Христос. Он человек совершен­ны и и Он человек до конца. Он человек во всем нам подобный, кроме греха, и Он человек, в кото­ром мы можем видеть в осуществленном виде все то, к чему мы призваны, все совершенство, всю красоту, все величие человеческой природы и, вместе с этим, тайну соединения человека с Богом, Богочеловечество. Он для нас является в Церкви единственным до конца осуществленным видени­ем того, что человек собой представляет! - Он и Пречистая Дева Богородица. Таким образом, в Церкви нам явлен образ истинного, подлинного человека во всей его святости и во всем величии; и святой Иоанн Златоустый в одной из своих пропо­ведей говорит: если ты хочешь познать, что пред­ставляет собой человек, не обращай своих взоров ни к царским палатам, ни к палатам вельмож зем­ных, а подними свой взор к престолу Божию, и ты увидишь Человека, восседающего во славе одес­ную Бога и Отца. И таким образом, в Церкви чело­вечество нам явлено и в немощи нашей, и в Его со­вершенстве и святости.

отказываясь от себя, заставляя в себе молчать все то, что преградой служит между нами и братом, ближним, человеком. Это бывает страшно, это бывает мучительно; бывают мгновения, коща хо­телось бы вырваться из этого плена - но надо оста­ваться верным, продолжать быть верным. В начале спасает нас незнание, позже - только верность нас может спасти,                 у.

И таков Бог, таков наш Господь, ^сли надо было бы определить какую-то основную черту в Боге христианском, можно было бы сказать, как Он Сам, через пророков (Втор.7,9; 32,4), о Себе гово­рит в Ветхом Завете, что Он верен,- верен до конца, верен до крестной смерти. Вызвав из небы­тия тварь, нас, каждого из нас,всех нас, миллионы и миллионы до нас и после нас, Он нам дал свобо­ду, потому что не будь свободы - не было бы и люб­ви. Если бы человек не мог к другому - и к Богу -иначе относиться, как устремленностью к Нему, это была бы не любовь; для того, чтобы была лю­бовь, надо, чтобы человек мог принять или отверг­нуть, открыться или замкнуться. И вот Бог, Кото­рый есть живая любовь, Который всего Себя отдает нам, нам говорит: однако, ты свободен Меня отвер­гнуть... Есть пословица: Человек предполагает -Бог располагает. Это неправда: Бог, по Своей любви, как бы применяется к тому, что решит че­ловек, но Он не поступает так, как мы, люди. Огорченные, обиженные, мы отворачиваемся, от­ходим, - Бог не отходит, Он остается верен. Бог со­здал мироздание, которое было сплошной гармо­нией в своей весенней невинности, и это мирозда­ние рухнуло; рухнуло грехом ангельским, рухнуло грехом человеческим, - и что? Бог Своего суда не произнес; Бог не отвернулся; только Его любовь, которая была ликующей радостью, стала крест­

ным страданием. Та же любовь - но теперь на теле воплощенного Бога следы гвоздей, и копья, и тер­нового венца, и креста на плече,. . - --—"Есть в еврейской письменности, в жизнеописа­нии Моисея, такие слова. Видя, как евреи бесчин­ствуют в пустыне, изменяют Богу, ангелы Божий взывают: Доколе, Господи, будешь Ты терпеть этих людей?! И Бог отвечает Своим ангелам: Я тогда их отвергну, когда мера их греха превзойдет меру их страдания... Если вы вспомните службу Прощеного воскресенья, плач Адамов у дверей рая, когда он остался без любви Божией, без радо­сти этой любви, осиротевший, один на земле с Евой, вы поймете, что это значит. Адам потерял рай, - это был его грех; Адам потерял рай, - это у ж а с его страдания. И Бог не осуждает; Он зовет, Он поддерживает. Чтобы мы опомнились, Он ста­вит нас в условия, которые наглядно говорят нам о том, что мы погибаем, нам надо спастись. И Он остается нашим Спасителем, а не Судьей. Христос несколько раз в Евангелии говорит: Я при­шел не судить мир, а спасти лшр...(Ин.З,17;

12,47) Пока не настанет полнота времен, пока не придет конец, мы под судом совести нашей, мы под судом Божественного слова, мы под судом видения Божественной любви, воплощенной во Христе, -да! Но Б о г не судит; Он молит. Он зовет. Он живет и умирает, Он сходит в самые глубины человече­ского ада, чтобы только мы могли поверить в лю­бовь и опомниться, не забыть, что есть рай.

А рай был в любви; и грех Адама в том, что он не сохранил любовь. Вопрос не в послушании или в преслушании, а в том, что Бог предлагал всего Себя, без остатка: Свое бытие, любовь, муд­рость, ведение - в с е Он давал в этом союзе любви, который делает из двух одно существо (как Хри-

стос говорит о Себе и об Отце: Я во Отце и Отец во Мне [Ин. 14,11]; как огонь может пронизывать же­лезо, как тепло проникает до мозга костей). И в этой любви, в нераздельном, неразлучном соеди­нении с Богом мы могли бы быть мудрыми Его муд­ростью, любить всем простором и бездонной глу­биной Его любви, знать всем ведением Божествен­ным. Но человек был предупрежден: не ищи по­знания через вкушение плода от древа Добра и Зла - не ищи холодного познания ума, внешнего, чуж­дого любви; не ищи познания плоти, опьяняющей и одурманивающей, ослепляющей... И на это именно и соблазнился человек; он захотел знать, что добро и что - зло. И он создал добро и зло, пото­му что зло в том и заключается, чтобы отпасть от любви. Он захотел узнать, что такое быть и не быть, - но он мог это познать, только утвердившись навсегда через любовь, вкоренившись до глубин своего бытия в Божественной любви.

И человек пал; и с ним пошатнулась вся вселен­ная; все, все было омрачено и сотрясено. И суд, к которому мы устремляемся, тот Страшный суд, который будет в конце времен, - он ведь тоже только о любви^ Притча о козлищах и овцах (Мф.25,31-46) именно об этом говорит: сумел ли ты на земле любить великодушной, ласковой, сме­лой, доброй любовью? Сумел ли ты жалеть голо­дного, сумел ли ты пожалеть нагого, бездомного, хватило ли у тебя мужества посетить заключенно­го в тюрьме, не забыл ли ты человека, который бо­леет, в больнице, одинокого? Если в тебе есть эта любовь - тогда есть тебе путь и в божественную любовь; но если земной любви нет - как можешь ты войти в божественную любовь? Если то, что тебе по природе дано, ты не можешь осуществить, как же ты можешь надеяться на сверхприродное,

на_чудесное, на Божие?.. ^/

И вот в этом мире мы живем. Рассказ о рае в ка­ком-то отношении, конечно, иносказание, потому что это мир, который погиб, мир, к которому у нас нет доступа; мы н е знаем, что такое быть без­грешной, невинной тварью. И на языке падшего мира можно только образами, картинно, подобия­ми указывать на то, что было и чего никто боль­ше никогда не увидит и не познает... Мы видим, как Адам жил - как друг Божий; мы видим, что ког­да Адам созрел, достиг какой-то степени мудрости и ведения через свою приобщенность Богу, Бог привел к нему все твари, и Адам каждой твари дал имя - не кличку, а то имя, которое выражало са­мую природу, самую тайну этого существа. Бог как бы предупреждал Адама: смотри, смотри, - ты в и-д и ш ь тварь насквозь, ты ее понимаешь; потому что ты со Мной делишь Мое ведение, поскольку ты можешь при твоей еще неполной зрелости его раз­делить, глубины твари перед тобой раскрыты... И когда Адам вгляделся во всю тварь, он себя в ней не увидел, потому что, хотя он взят от земли, хотя он является своей плотью и душевным своим бытием частью этого мироздания, вещественного и душев­ного, но в нем тоже есть искра от Бога, дыхание Бо­жие, которое Господь вдунул в него, сделав из него небывалую тварь - человека. Адам познал, что он один; и Бог навел на него глубокий сон, отделил от него некую часть, и перед ним встала Ева. Свя­той Иоанн Златоуст говорит о том, как в начале в человеке были заложены все возможности и как постепенно, по мере того, как он созревал, в нем начали проявляться не совместимые в одном суще­стве и мужские, и женские свойства. И коща он до­шел до зрелости, Бог их разделил. И не напрасно Адам воскликнул: Это плоть от плоти моей, это

хозяин был так потрясен, что начал тоже плакать и каяться... Под конец жизни спрашивали этого подвижника: что же он делает, чтобы так глубоко потрясти души? И он отвечал: Коща приходит ко мне закоренелый грешник, который не видит свое­го греха и не хочет покаяния, я состраданием свя­зываю корень моей души с корнем его души и в со­знании, что мы - плоть от плоти и кость от кости друг друга, начинаю каяться в том грехе, в тех гре­хах, которые мои, потому что они - его. И человек начинает каяться тоже...    -

Разве это не образ того, как мы могли бы друг ко другу относиться; и мир бы менялся - и в нас, и вокруг нас. Так Бог к нам относится: потому что человек пал - Бог делается человеком; потому что человек зол - Он отдается на страсти и на распятие;

потому что миллионы людей почили до Него и со­держатся в глубинах адовых - Он сходит в эти глу­бины и освооождает, как говорится в церковной песне, пленников, от века там содержимых.

Иногда проводится так называемая общая испо­ведь. Об общей исповеди мы может думать именно так, как я сейчас говорил. Она - общая; каждый из нас грешит порознь, но раним мы своим грехом каждого из наших ближних. И мы грешим вместе, как бы общим нашим грехом, общими грехами, об­щим ложным сознанием, общей нашей неправдой. Поэтому когда на общей исповеди какие-либо из грехов, которые Бог на душу священнику положит исповедовать за нас всех, не кажутся нашими лич­ными, отзовитесь состраданием. Они - наши, пото­му что они чьи-то, здесь или ще-то. И попробуйте понять, как важно, чтобы каждый из нас сознавал, что он - частица целого, что мы одно тело, одна жизнь, и что мы д о л ж н ы быть друг другу не кам­нем преткновения, а путем к спасению, любовью,

жалостью - кто чем'богат, но быть источником жизни, а не смерти. Как один из отцов пустыни сказал: От ближнего моего мне и жизнь, и смерть... Разве это не правда? Разве мы не можем друг другу дать жизнь или потушить эту жизнь?

Мы живем в падшем мире. Образы, которые нам даны о мире невинности, о том мире, который су­ществовал до падения, и картины, которые проро­чески встают перед нами, когда мы читаем о буду­щем, - это только картины; мы не можем их рас­шифровать, прочесть. Они представляются нам как печать, которой мы не можем понять и которая может стать удобочитаемой, только если мы ее вдавим в воск и тогда разглядим ее. Но живем-то мы в мире греховном; и каждый из нас грешен, и каждый из нас грешит - это мы все знаем. Мы зна­ем, что мы стремимся к добру, что мы добро лю­бим, что оно нам представляется прекрасным, же­ланным; и вместе с этим, как человек, стреляю­щий в мишень, может промахнуться, так и мы, стремясь к добру, проходим мимо. Это точный смысл греческого слова амартия (грех): не по­пасть в цель.

Но есть другие картины, относящиеся ко греху. Грех - уродство; грехом мы вносим дисгармонию в себя и уродуем жизнь. Последние десятилетия на памяти большинства из нас могут послужить та­кой яркой картиной того, что может сделать чело­веческая ненависть, жадность, страх. И мы долж­ны помнить, что если мы совершаем зло, если мы ему поддаемся, мы никоща это зло не можем замк­нуть в себе - зло заразно; и зло уродует через нас лик того человечества, которое является телом, воплощенным присутствием Самого Христа.

вается о раздражение, о сплетни, о недружелюбие;

как она хрупка! Люди должны были бы, приходя к нам, окунуться в любовь и исцелиться, стать цель­ными душой - и как это трудно дается... Каждый из нас за это несет ответственность. Легко указать ответственность священника, мою ответствен­ность в том, что не сделано, в том, что сделано пло­хо; и в этом я буду каяться и каюсь. Но в Теле Хри­стовом - не только те люди, которым поручена та или другая задача жизни: все, все должны участ­вовать в созидании этого чуда взаимной любви и любви к Богу. Каждый из нас несет на себе ответст­венность. Но ^раскаяние - это еще не покаяние; об­наружить в себе грех и греховность - надо; но толь­ко над ними плакаться - недостаточно. Если мы действительно понимаем, что Бог может нас ис­целить (по слову Исаии пророка: Если грехи ваши были бы, как багряница, Он может их сделать чи­стыми, как лен; 1,18), если только мы в это верим, то мы должны от греха вырваться к Живому, спа­сающему нас Богу.

х~ёстъ рассказ в житиях святых о том, как два пус­тынника ушли в город продавать свое изделие с тем, чтобы купить хлеба и вернуться в пустыню. За те несколько часов, которые они провели там, один из них согрешил, и другой пал. Когда они встретились, один сказал: Я в пустыню с тобой не вернусь; мне там больше нет места: я согрешил, я оскверню наше братство... Другой ему сказал: Б е-ж и м в пустыню, будем каяться - и Бог нас очи­стит!.. Он его убедил, и оба вернулись, признались всему братству в своих грехах; им было поведено в течение сорока дней, заперевшись в кельях, умо­лять Бога. И братья подходили к их окнам и две­рям, и прислушивались. Первый - день и ночь ис­поведовал свой грех, плакал над собою, говорил

Богу, что нет ему уже надежды на спасение. И братья изумлялись такой силе раскаяния. А у кельи другого они стояли в недоумении, потому что после первого исповедания подвижник стал петь пасхальные песнопения, благодарить Бога за Его любовь, за Его милосердие, за то, что Он - спа­сение. Они отходили, покачивая головой: этому, верно, не спастись, он не умеет каяться... Прошло сорок дней, и оба вышли из своего келейного зато­чения. Первый сказал, что за эти сорок дней он до глубины познал свое недостоинство, понимает, что ему нет места в братстве, посвященном чистоте, подвигам и Богу, и он ушел из пустыни и погряз в грехе. А другой вышел с сияющим взором: он гово­рил о том, что Бог - его Спаситель, что все воз­можно в укрепляющем нас Господе Иисусе Хри­сте, что сила Божия в немощи совершается; и он остался, и долголетним подвигом вырос далеко за ту меру, из которой он отпал^Он спасся надеж­дой, он спасся той искрой радости, которая отлича­ет надежду как предвкушение, от веры, являю-„шеисялищь-у^еждением.— —-.-..-. - - - -——-"

Мы не умеем ни каяться, ни радоваться по-на­стоящему; нам надо учиться тому и другому; нам надо уметь пережить тяжесть греха, понять, что грех делает из нас, измерить его разрушительную силу; и, одновременно, нам надо научиться тому, что можно вернуться к Богу, но не просто надеясь на то, что "сойдет", что Бог - любовь, что Бог мило­стив, что Он все простит. Да! Он все простит; но, как сказал Серафим Саровский кому-то: Бог про­стит все - но ты посмотри, какой ценой... Какой це­ной? - ценой воплощения Живого, Всесвятого Бога в мир греха, в падший мир, в мир смерти, в мир страдания, в мир измены; ценой тридцатитрехлет­ней жизни среди людей, из которых очень немно-

крываешь мне мир, людей, жизнь; ты суживаешь все, ты лишаешь меня возможности и способности любить!.. Умирание начинается в момент, когда человек, по слову Спасителя, отрекается от себя;

а это мы можем делать на разном уровне изо дня в день, все время, просто, а порой - героически. Иногда просто, потому что бывает радостью за­быть про себя для любимого человека или ради че­го-то, что нам кажется таким великим, таким свя­тым, светлым; а иногда это требует суровой, воле­вой решимости. Иногда это я, которое стоит меж­ду правдой и мной, еле заметно, а иногда это я стоит, как стена; иногда можно рукой его отстра­нить, а иногда приходится пробиваться, как через стену. Но так или сяк, умирание начинается с это­го; и умирание этого сосредоточенного на себе я, в каком-то смысле, завершается в любви, когда че­ловек, Бог, люди, благородная идея, идеал стано­вятся для нас важнее нашего благополучия, наше­го счастья, нашей жизни. И каждый из нас может задуматься и поставить перед собой вопрос: как я живу? В какой мере, хоть самой малой, следую я образу Христа, или образу Михаила Муромского, или образу бесчисленного множества святых? В какой мере я - абсолютный центр, начало, конец и цель, - и этим безбожен и бесчеловечен? И в ка­кой мере Бог, любовь, цель, которая выше меня, более достойна Бога и людей, чем я сам, являются центром моей жизни?.. На примере Михаила Му­ромского мы видим, как мальчик девяти лет, в простоте и цельности своего сердца, сумел, вместе со своим отцом, образно воплотить всю тайну на­шего спасения. Перед нами задача, большей час­тью, проще: являемся ли мы силой примирения? Являемся ли мы силой любви? Является ли Еван­гелие в нашем сердце, в нашей жизни и через нас

-благой вестью, которая доносится до людей, как рааость^каксвобода^^ак_ндва^жизнь?..    ____

Второйррймер, который я хочу вам дать, отно-^сится~~к девятнадцатому году нашего столетия. /Один из городов средней России, переходивший ! раз за разом из одних рук в другие, оказался в ру-,' ках новой власти; в этом городке находилась жен­щина, жена русского офицера со своими двумя детьми. Она спряталась на окраине города, в опу-^ стелой хижине, и решила переждать до момента, 1 когда она сможет бежать. К вечеру одного из по-' следующих дней кто-то постучался к ней в дверь. ! Она трепетно ее открыла и оказалась перед лицом

• молодой женщины, ее же лет, которая ей сказала:

Вы ведь такая-то не правда ли? Так вам надо не­медленно бежать, потому что вас предали, и сегод­ня ночью придут вас брать... Мать посмотрела на нее, показала своих детей: Куда мне бежать - они же далеко не пойдут, и нас сразу узнают!.. И тогда эта женщина, которая была просто соседкой, вдруг ^обратилась в то великое существо, которое называ­ется евангельским словом ближний; она улыбну­лась и сказала: Нет! Вас искать не станут, потому что я останусь на вашем месте... - Но вас расстре­ляют! - сказала мать. И молодая женщина снова улыбнулась: Да! Но у меня нет детей... И мать уш­ла, а молодая женщина осталась. Фактически мы знаем о ней только одно: что глубокой ночью за ма­терью пришли, застали эту молодую женщину (звали ее Натальей) и расстреляли. Но мы можем многое за этим себе представить, и представить не чистой фантазией, а представить себе образами из Евангелия. Мать ушла с детьми; Наталья осталась одна в хижине, в наступающем вечере, в наступа­ющей ночи. Было темно, было холодно и одиноко. И перед ней не было ничего, кроме ранней смерти,

насильственной, ничем не заслуженной, никому^ не нужной, смерти другой женщины, котораяста^ „нет ее смертью просто-по любвигРазве 9тотгсн5ю-мйнает Гефсиманскую ночь? Возрастом она была сверстницей не только ушедшей матери, но и Спа­сителя Христа. Он тоже в ту ночь один, в углубля­ющемся мраке, в холоде ночном, в одиночестве ждал смерти - бессмысленной, как будто; смерти, которой в Нем не было, которая будет нанесена Ему... Ждал смерти, которая даже не Его смерть, а смерть человечества, которую Он на Себя взял. И Он три раза молился Отцу: Отче! Пронеси эту ча­шу!... Отче, если нельзя ей пройти мимо - да, Я ее приму... Отче! Да будет Твоя воля... Моление о чаше - это борение Христа перед смертью, содрога­ние всего Его человеческого естества при мысли о смерти, внутренняя борьба, преодоление всего, чтобы только была спасительная всем воля Бо-жия... Христос три раза подходил к Своим учени­кам в надежде, что Он встретит человеческий взор, услышит человеческий голос друга, прикоснется к руке, к плечу одного из них, - они спали; их одоле­ла усталость, поздний час, холод, тоска; два раза Он вернулся, и три раза Он остался один перед Своей смертью, вернее, перед смертью человече­ского рода, которую Он на Себя принял.

Наталья была одна; было холодно, темно и оди­ноко, некуда было пойти, не к кому было выйти. Или, вернее, можно было выйти: стоило пересту­пить через порог - и уже она была Наталья, а не та женщина, смерть которой станет ее смертью. И ^зна осталась в этом кругу смерти волей и любовью. _И, верно, в эту ночь поднимались перед ней и.вод^ росы. Если мать 'сллоглгГуита, ^гслй мать может бвгпгспасена с детьми -"то1да~стойло пережйть"эту гефсиманскую ночь и расстрел; а вдруг все это ока-

жртг-д ^ттрягнп? Вдруг р^и будут ВЗЯТЫ, ВДРУГ ОНИ

.буДУЯ—РаС^ТРбязиь!, и ее жертва будет уже ни к,о^иаенужна⁷.,

Этот вопрос встал перед самым великим из про­роков Ветхого Завета, стоящим на грани ветхого и нового времени, Иоанном Крестителем. Когда он был заключен в тюрьму, в ожидании своей смерти, он послал двух учеников к Спасителю спросить:

Т ы ли Тот, Кого мы ожидаем, или ждать нам другого? (Мф.11,3) Что кроется за этим вопросом? Не страшный ли вопрос: для чего я сейчас умру? Ради чего? Если Христос - Тот, Кого мир ожидает, тогда изнуряющий подвиг ранней молодости, геро­ический подвиг зрелых лет и ожидаемая смерть, и самая смерть - осмысленны, тогда их можно при­нять; но вдруг окажется, что он ошибся? Вдруг он ошибся в том, что ему, казалось бы, Сам Бог ска­зал? Вдруг он ошибся в своем призвании, вдруг он ошибочно признал Христа? - тогда вся его жизнь, без остатка, обессмыслена и погублена, тогда на­прасны подвиги юности, напрасна его проповедь, напрасно то, что он всю жизнь умалялся ради того, чтобы вырос Христос в полную меру, "сходил на нет" для того, чтобы Христос был единственный, на Которого обращают внимание. И Христос вели­чайшему из пророков прямого ответа не дал; Он его не лишил героического подвига веры. Про­року Он дал ответа из пророка: Скажите Иоанну, что слепые видят, хромые ходят, нищие благовест-вуют, и блажен тот, кто не соблазнится обо Мне (Ис.35,5). Иоанн остался перед необходимостью верить до конца, верить слову Божию, прозвучав­шему в его душе, верить тому, что он видел, когда Христос шел к нему креститься на берегах Иорда­на-реки. Христос его не утешил. Он его отослал к пророческому слову и к внутреннему свидетельст-

ву его собственного сердца и ума... Можно ;ебе лег­ко представить, что и Наталья задумывалась над тем же вопросом: Напрасно я умираю или нет?.. Но ей не бьш дан даже тот ответ, который получил Креститель.

Вспомним еще Петра в ночь, когда взяли Хри­ста, повели на суд, и Петр прошел за Ним во двор архиереев. К нему обращается служанка: Ведь и ты с Ним был? - Не знаю Этого Человека! - и отхо­дит ближе к выходу. Другие люди ему говорят: Да, конечно, ты с Ним бььл, у тебя и произношение га-лилейское: ты из того же круга!.. - Не знаю Этого Человека... И другая служанка: Ведь я же тебя ви­дела в Гефсиманском саду!.. - Нет! Я Этого Чело­века не знаю! - и выходит. Он вышел, и он свобо­ден; он теперь уже не Петр, не Кифа, не ученик, он теперь просто Симон, сын Ионы, брат Андрея, он -как все; только, уходя, он повернулся, взглянул на окно, через которое виден был суд; петух пропел; и Христос повернул голову, посмотрел на Своего ученика - предателя, и Петр все вспомнил и запла­кал. Но он не вернулся; он не вернулся во двор ар­хиерейского дома, он не сказал служанкам и дру­гим: Я вам солгал, я б ы л с Ним, я Его ученик... -он ушел. Ушел со своим стыдом и отчаянием; в од­ном рассказе говорится: как раненый зверь, спря­тался он в доме Иоанна Марка.

Наталья тоже могла выйти, снова быть собой -но она не вышла. И ее образ вызывает у нас тот же вопрос: а что же дальше случилось? Зачем она умирала? На это могло бы быть два ответа: первый - что никто большей любви не имеет, нежели тот, кто душу свою, жизнь свою положит за своих дру­зей (Ин.15,13)^Ёсли бы даже погибли мать и дети^, она исполнила бы до конца завет: Друг друга тяго­ты носите, и тако исполните завет Христов

/(Гал.6,2). Она взяла на себя всю тяготу этой мате­ри и ее детей и понесла, и э т о г о было бы доволь­но. Но - и это второе - это оказалось не все: мать и дети были спасены; они жили после этого многие годы; двое из них еще живут. Но живут они как бы во свете этой смерти; {эта мать мне как-то сказала:

'мывсю^жи^ньТТрожйли в надежде, что так прожи­вем, чтобы мир не был лишен ничего через смерть этой Натальи... Они_оНатадье ничего не знали и ниаего11е_анаю1»_кйоме того, что она свою жизнь отдалаза^^их^Но они знают, что такая жизнь рас-цвела^ьГза^лногие годы - употребляя евангель­ский образ - в дерево, в ветвях которого может при­ютиться множество птиц (Мф.13,32), расцвела бы, в красоту, в смысл и принесла бы богатые плоды1И ^бт_этит-р1гчеловека,которые остались.живыми ее смертью, поставили себё~задачу быть плодом ее жизни~"~-~-

•"" Этот рассказ, как мне кажется, может захватить каждого из нас; я два или три раза его приводил в проповедях в России, и видел, как люди, которые прошли через ужас первой войны, и революции, и русской смуты, и второй войны, на это отзывались. Мы отзываемся слабо; мы восхищаемся, дивимся -и только... А вместе с тем это была простая провин­циалка средней России, ничем не замечательная, кроме того, что это была женщина с сердцем, жен­щина, в которой сострадание было сильнее всякой любви к себе, женщина, которая могла о себе за­быть - подвижнически, трудно, несомненно в боре­нии - для того, чтобы другие могли жить, и не толь­ко физической жизнью, а просто ж и т ь...

Вот второй пример, героический, величайший, как мне кажется, пример, о котором нам стоит за­думаться. Его воспроизводить нам невозможно - и слава Богу; но научиться от него понимать то, что

Его любви. Кровь агнцев уже очищала ветхоза­ветное человечество, ввиду грядущего Агнца;

кровь Агнца Христа уже совершила тайну Боже­ственной литургии, хотя то, что совершилось на Тайной Вечери, было только прообразом того, что совершится на Страстной и в пасхальные дни, и то­го, что будет совершаться из столетия в столетие в наших скромных храмах. Тогда Христос совер­шал богослужение, - Он, Агнец, - но событие еще не было совершено, и оно осталось прообразом; те­перь м ы совершаем это богослужение, хотя собы­тие совершено, и реальность приобщения вся тут, но то, что совершает ее не Сам Христос, напомина­ет нам, что это - еще на земле, и мы ожидаем буду­щей славы небесной.

II

Мне хотелось бы, чтобы из моей первой беседы у вас осталось в памяти и в сердце то, что я говорил о жертвах, - именно, что по какому-то железному закону грех одного человека всегда ложится на другого, и жесточе всего, суровее всего он ложит­ся на невинного человека. Это относится ко всем нам; мы все грешим, и плодом этого греха являет­ся зло, страдание вокруг нас. Второе - это то, что в Божественной литургии мы ожидаем еще больше­го, чем то, что нам в н е и дается; а дается нам очень много: дается приобщенность ко Христу, дается дар Святого Духа, дается просто жизнь. И вместе с этим, хотя дается нам все, но восприни­маем мы это в меру, и большей частью в такую небольшую меру, что как бы ни были глубоки на­ши собственные переживания, видя нашу жизнь, слыша наши слова, окружающие нас люди себе ставят вопрос: получил ли он вообще что-нибудь? Есть ли в этом чуде приобщенности, о котором

христиане говорят, какая-то реальность? Или это только переживание - йлртнмтивп^ теплое, но того же порядка, как бывает переживание в се­мейный праздник, когда ненадолго у всех хорошо на душе, у всех чувство благожелательности по отношению друг ко другу, и когда все это через самое короткое время забывается, не выдержива­ет встречи с твердой, жесткой жизнью... И тут есть разные моменты, связанные с литургией, уже не в ней самой покоящиеся, а в нас, не зависящие от Бога, а зависящие от нас, на которые нам надо обратить внимание.

Первое, это то, что когда мы идем причащать­ся, приобщаться, мы забываем условие, которое Сам Господь положил этому приобщению, сказав:

Если ты принесешь свой дар в храм и вспомнишь, что кто-либо имеет что-то на тебя, -оставь свой дар, пойди примирись с братом твоим и тогда принеси дар (Мф. 5, 23). Потому что пока есть кто-то, кто стоит перед Богом с открытой раной души, кто взывает к Богу и говорит: Господи, он меня унизил, он меня оскорбил, он меня обошел, он меня обобрал, он меня ранил, отверг, - даже ес­ли этот человек не просит отмщения, все равно этот крик, который поднимается от земли к небу, громче нашей молитвы. И это нам надо помнить;

нельзя мириться с Богом, оставляя в стороне примирение с людьми. Господь нам явно говорит:

Простите - и вам простится (Мф. 6, 14-15). Но кроме того, мы должны другому человеку по­мочь исцелиться от горечи и боли, страдания, унижения, обиды, которые мы причиняем. И если мы этого не делаем, мы забываем что-то основное. Вы, наверное, помните притчу Христову о том, как один человек другому был должен, а тот был должен своему господину. У него не было чем от-

любить, и свою жизнь, в свою очередь, отдать, чтобы другие возликовали этой радостью.

Это тоже на Западе редко встречается, потому что жизнь священника, подход священника - учи­тельский, умственный. Это тождество между ов­цой и пастухом, между человеком спасаемым и тем, который кричит ему: "Я знаю путь -только послушай" - в какой-то мере было утрачено. Я го­ворю "в какой-то мере", потому что есть на Западе дивные пастыри; но в целом такое отношение к па­стырству западные люди находят в Православии <:

изумлением.

Дальше я хочу продолжить анализ различий между православным Востоком и католическим и протестантским Западом, в результате которых Запад заинтересовался Православием. И я хочу сказать нечто о нашем отношении к жизни в отли­чие от западного. В настоящее время и уже доволь­но давно на Западе центральное устремление - это устремление к тому, чтобы человек мог жить сво­бодно, творчески, плодотворно, но очень лично;

сознание блага страны, сознание целостности и по­следовательности исторического процесса очень ослаблены. И то, что поражает западных людей в нас, русских, и в частности, в православном подхо­де к жизни, это целеустремленность и сознание, что жить без смысла - нельзя; что можно жить только ради чего-то и направляя все свое усилие, весь упор своей жизни куда-то. II Впервые это мне стало совершенно ясно, когда я встретился с Евангелием и вдруг обнаружил, что ключ всей жизни в Боге; что можно строить жизнь только вместе с Богом и что Бог так просторен, так глубок, что Его пути превосходят всякое наше по­нимание и требуют от нас, чтобы мы себя как бы переросли. Просто жить человеческими, добрыми

отношениями, просто строить общество, в котором человеку жить неплохо или даже хорошо, - недо­статочно; надо жить так, чтобы град человеческий стал градом Божиим, чтобы человеческий град вы­рос в такую меру, что первым его гражданином мог бы быть Богочеловек Иисус Христос, то есть Бог, ставший человеком, и чтобы в человеческом граде было бы достаточно простора для Самого Бога.

Второй намек на необходимость и на значимость смысла жизни я получил из нескольких слов моего отца. Я как-то вернулся после летного отдыха до­мой; отец меня встретил с выражением какой-то тревоги. Что с тобой? - спросил я. - А я все боялся в течение твоего отсутствия, что с тобой случится что-то неладное. - Я улыбнулся: Неужели ты боял­ся, что я сломаю ногу или сверну шею? - Нет, - от­ветил он мне тихо, спокойно, твердо, с большой любовью, но беспощадно, - это было бы не так важ­но; я боялся, как бы ты не потерял цельность ду­ши... И он прибавил: Запомни на всю жизнь: жи­вешь ты или не живешь - не важно не только для других, но должно быть не важно и для тебя; един­ственное что важно, это - ради чего ты живешь и ради чего ты готов умереть... Н

И это я запомнилГиэто так совпадает с право­славным сознанием, и это один из вкладов, кото­рый мы, русские, можем сделать в жизнь того За­пада, который нас принял с большой любовью, дал нам возможность жить, расти, творить, приобре­тать знания, стать полезными гражданами вселен­ной; но который требует, чтобы кто-то его оклик­нул, чтобы кто-то ему сказал, что жить для себя -нельзя; жить для ближнего, если он только земное существо, - мало. Надо видеть в ближнем человека такого масштаба, который ему позволит уместить­ся и расцвести только в Божием граде; не только в

«Явился Иоанн, крестя в пустыне и проповедуя кре­щение покаяния для прощения грехов. И выходили к нему вся страна Иудейская и Иерусалимская, и крести­лись от него все в реке Иордане, исповедуя грехи свои. Иоанн же носил одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих и ел акриды I! дикий мед. И проповедовал, говоря: идет за мною сильнейший меня, у которого я не достоин наклонившись развязать ре­мень обуви Его. Я крестил вас водою, а Он будет кре­стить вас Духом Святым. И было в те дни, пришел Иисус из Назарета Галилейского и крестился от Иоан­на в Иордане. И когда выходил из воды, тотчас увидел Иоанн разверзающиеся небеса, и Духа как голубя, схо­дящего на него. И глас был с небес: «Ты Сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение»,— пишет евангелист Марк.

Таким образом, Иоанн не только призывал к раска­янию, но еще и утверждал, что его проповедь есть как бы приготовление к пришествию кого-то другого, силь­нейшего, Того, кто будет крестить не просто водою, а таинственно, Духом Святым. И вот этот сильнейшей, как назвал его Иоанн, приходит и сам крестится от Иоанна, и в это некое таинственное явление как бы удостоверяет правду пророчества Иоанна: да, это тот самый, чье пришествие я вам возвещал...

Как видим, в этом коротком евангельском р.ассказе соединено и сплетено много тем, много нитей. Прежде всего, Иоанн и его проповедь покаяния и крещения. Иоанн принадлежит к числу тех духовных людей, чье назначение — явить данному обществу в определенный момент неправду, ложь и зло, которыми общество это пропитано и отравлено. Вызвать, говоря современным языком, духовный и нравственный кризис, заставить людей увидеть зло и ужаснуться ему, и захотеть осво­

бождения от него. Именно освобождение, коренное из­менение жизни означает крещение, погружение в воду, которая есть одновременно и символ, и источник жизни, а также сила очищающая и возрождающая. Таким об­разом, из Евангелия следует, что в момент пришествия Христа, к началу его проповеди общество, в котором начнется Его служение, переживало вот такой духов­ный и нравственный кризис, кризис покаяния и жажды обновления. Второе, на что нужно указать в евангель­ском рассказе,— это заключенное в нравственном кри­зисе ожидание какого-то решительного события, прише­ствия кого-то, кто как бы восполнит, завершит дело Иоанна, его крещение претворит в таинственное креще­ние Духом Святым. От других евангелистов мы знаем, что ожидание это было ожиданием Христа, то есть обе­щанного Богом Спасителя, о котором возвещали ветхо­заветные пророки. Об этом прямо говорит другой еван­гелист, Лука: «..Народ был в ожидании, и все помыш­ляли в сердцах своих об Иоанне—не Христос ли он...». Таким образом, пришествие Иисуса Христа к Иоанну на Иордан есть явление Обещанного и Возвещенного, или, иными словами, завершение и исполнение всех проро­честв о Спасителе. Об этом же свидетельствует третий евангелист, Матфей: «Иоанн,— пишет он,— удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иксус сказал ему в ответ:

оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду...^.

Третье: крещение самого Иисуса, погружение Его в иорданскую воду рукою Иоанна. Ведь если Он — Спаси­тель, то зачем Ему крещение? Этот символ раскаяния и жажды очищения? И однако, на сомнения Иоанна Иисус отвечает твердым требованием крещения, и Ио­анн крестит Его. И вот Церковь веками как бы всмат­ривается в снисшествие Того, в Кого она верит как Спасителя и Бога, в смысл этого снисшествия для ми­ра, для человека, для каждого из нас.

И наконец, четвертое и последнее: то, что последова­ло немедленно вслед за погружением в воду, в прикро-венных, образных словах описанное таинственное явле­ние голубя, спускающегося на выходящего из воды Иисуса, голос с неба, эти слова Евангелия: «И се, от­верзлись ему небеса!». Как видим, не одна, а по мень­шей мере четыре темы, четыре «измерения» этого еван­гельского события соединены в радостном празднике Крещения Господня.

3

Почему же захотел, почему потребовал от Иоанна крещения Иисус? Сын Божий, пришедший в мир исце­лить грех своей безгрешностью, приобщить человека к божественной жизни! Этот вопрос был, как мы знаем из Евангелия, и в сердце самого Иоанна: «Мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?».

Вот ответ Церкви: принимая крещение Иоанново, Христос отождествляет себя со всеми людьми, всеми — без единого исключения — грешниками, нуждающимися в прощении, спасении, возрождении. Отождествляет се­бя со всеми и с каждым из нас. Своим крещением Он свидетельствует, что пришел не для того, чтобы судить и осуждать, не для того, чтобы извне, с высоты своего совершенства и Божества дать нам закон и правила, а для того, чтобы соединиться с нами, чтобы, став од­ним из нас, сделать нас участниками своей совершенной и безгрешной жизни. «Вот Агнец Божий, берущий на себя грехи мира»,— говорит про Него Иоанн Крести­тель. В наш мир Христос вошел как младенец, и в сво­ем рождении Он принимает на Себя, своею делает нашу человеческую природу. Сын Божий становится Сыном Человеческим. Но не для праведников, а для грешных и погибающих пришел Он на землю, их возлюбил Он своею жертвенной любовью, им отдает себя и всю свою

жизнь. И вот в Крещении Иоаинове Он, безгрешный,— с нами, грешными. Он, Спаситель,—с погибающими, ибо никакой грех не может преодолеть любви Бога к человеку. Он соединяется с грешным человечеством, как позднее, в конце, Он, бессмертный, вольно соединится с человеком и в смерти.

Все это свидетельствует о том, что Христос хочет спасти нас любовью и только любовью, а любовь — это всегда и прежде всего соединение с тем, кого любишь. Как сказано у пророка Исайи: «Он взял на себя наши немощи, понес папп; болезни, и раною Его мы исцеле­но есть и второй смысл, еще более глубокий, еще более радостный в крещегЕпн нашего Господа и Спаси­теля з струя': пордапскп:;. Вот после крещенской служ­бы выходим мы, верующие, на водоосвящение. Разда­ются торжественные, ликующие слова псалма: «Глас Господень па иодах...», и раскрывается нам смысл и значение воды как образа жизни, как образа мира 11 всего творения. И вот в эту воду спускается, в нее по­гружается, с нею соединяется пришедший в мир — для его спасения и возрождения -- Бог. Мир оторвался от Бога, забыл Его, перестал видеть Его и погрузился в грех, темноту и смерть. Но Бог не забыл мира п вот возвращает его нам, сияющий звездной славой и перво­зданною красой. «Кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в ГЕисании, из чрева потекут реки воды живой». В этом мире все, включая саму материю, самое вещество его, становится снова путем к Богу, общением с Ним, возрастанием в этой живой п ве"пой жизни. Пришествие Бога к своему тво­рению празднуем мы в радостный и светлый день Бого­явления. «И се, отперзлись Ему небеса...».

Мы не знаем, что точно ощутил Иоанн, когда тре­петной рукой прикоснулся к Спасителю, как увидел это отверстое небо, какой голос услышал. Но был несомнен­но этот момент ослепительного света, когда все вспых-